Девять месяцев из жизни - Риза Грин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она замолкает, подбирая слова, и тут до меня доходит: сумка. Вот почему она выглядит по-другому. На ней больше не висит эта чудовищная сумка, которую она всегда везде с собой таскала. Я, по-моему, ни разу не видела ее без сумки – разве что на рождественской вечеринке, в платье от кутюр, но это не считается.
–...и, я не знаю, у меня внутри что-то сломалось. Я вечно жалуюсь, как мне надоело, что со мной обращаются, будто я какая-то особенная, что я хочу к себе нормального человеческого отношения – а когда наконец я его получаю, то начинаю лезть в бутылку. Знаете, я вдруг поняла, что вы абсолютно правы. С какой стати я буду учиться в том месте, до которого реально не дотягиваю? Это ведь не ваша вина, правда? Это я валяла дурака последние четыре года. – Она пожимает плечами. – Так что я всем сказала, что хочу в Калифорнийский. Незачем вам расплачиваться за мой выпендреж.
Она снова замолкает и мрачно смотрит в пол. Когда она снова начинает говорить, голос у нее настолько тихий, что ее едва слышно:
– И я хочу, чтобы вы были со своей дочкой. Ей повезло, что вы хотите быть с ней. Мне жаль, что моей маме этого не хотелось, когда я была маленькой.
Похоже, что она понимает, что перегибает палку, потому что вдруг замолкает и весело смотрит на меня:
– Ну, сейчас-то мне бы хотелось, чтобы она отстала от меня, на хрен, а в детстве это было бы супер.
Я улыбаюсь:
– Даже не знаю, что тебе и сказать, Тик. Ты действительно повзрослела с прошлого лета. Посмотри на себя. В августе ты собиралась бросать школу и сбегать с парнем в Нью-Йорк, а теперь я вижу взрослого человека, вполне зрелого и перспективного. Кто бы мог подумать?
– Да-а-а, – говорит она. – И кто бы мог подумать, что вы во всем этом сыграете главную роль? В августе вы бы меня с потрохами продали за десять баксов.
В точку. Умненькая девочка. Я всегда так говорила.
– Мне жаль, что я заключила тот договор с Линдой.
– Мне тоже жаль, что вам пришлось это сделать.
– Значит, мир? – спрашиваю я.
– Ага, – говорит она. – Мир. Ладно, мне уже надо идти, я просто зашла попрощаться. Говорят, сегодня у вас последний день.
– Да, – киваю я. – Во вторник я еду в больницу. Я встаю и провожаю ее до двери.
– Не забывай про меня, когда будешь в колледже. Пиши мне иногда, хорошо?
– Обязательно, – говорит она. – Удачи с ребенком.
Мы стоим на пороге кабинета и обе мнемся, не зная, что сказать. Потом Тик без предупреждения бросается мне на шею и крепко обнимает.
– До свидания, миссис Стоун, – говорит она.
– Счастливо, Тик. У тебя все получится.
Я стою на пороге и смотрю, как она кивает, поворачивается и в последний раз выходит из моего кабинета, поскрипывая солдатскими ботинками.
Я не чувствую ничего похожего на то, что всегда чувствовала в последний школьный день. Никакого подъема, никакой эйфории, никаких ожиданий. Мне грустно, и я знаю, что завершаю главу своей жизни, на которую я когда-нибудь буду оглядываться с ностальгической улыбкой, как сейчас вспоминаю старшие классы и то, какие у меня все-таки были тоненькие ручки.
Закрывая дверь кабинета и запирая ее на ключ, я понимаю, что в следующий раз я ее открою, когда уже буду чьей-то мамой. Bay.
25
Ночь с понедельника на вторник, одиннадцать тридцать семь. Предполагается, что через пять часов двадцать три минуты я буду в больнице. Моя последняя ночь безмятежного сна на бог знает какой период времени, если не навсегда, а у меня сна ни в одном глазу.
– Эндрю, – шепчу я. – Эндрю.
Эндрю поворачивается и открывает один глаз.
– М-м-м, – говорит он.
– Я не могу заснуть.
Он закрывает глаз и переворачиватся обратно. Трясу его за плечо:
– Эндрю, милый, пожалуйста. Мне надо поговорить.
Он громко вздыхает и снова поворачивается лицом ко мне:
– Ну, что с тобой?
– Я очень боюсь.
– Чего – операции?
– Нет. Ребенка боюсь. Я боюсь, что я не готова. Я не могу так.
– Немножко поздно, тебе не кажется? – хихикает Эндрю.
– Нет, я серьезно. – Сердце бьется все чаще и чаще. – Я боюсь, что не справлюсь.
Эндрю садится, во взгляде читается «я-тебя-развеселю-чего-бы-мне-это-не-стоило-или-сойду-с-ума-сам».
– Хорошо. Объясни мне. Что за мысли дурацкие?
– Ну, во-первых, до меня только сейчас дошло, какой груз ответственности на мне повиснет, когда родится ребенок. А если с тобой что-нибудь случится? Если ты умрешь? Или встретишь какую-нибудь нормальную женщину и решишь, что она тебе больше нравится, и все закончится разводом? Что я буду делать? Я ведь не смогу больше выйти замуж. Никто не захочет жениться на тетке с ребенком. Порченый товар. Типа «она милая, но...» – ну, ты понимаешь, «такая славная женщина, но у нее шестилетний ребенок».
Эндрю ошалело крутит головой:
– Ничего со мной не случится, и я не собираюсь с тобой разводиться. И ни с какой нормальной женщиной я не смогу жить. Я даже не знаю, как это делается. Ну что, это все?
– Нет, – говорю я. – Не все. Я буду плохой матерью. Я тебе все время это говорила, но ты меня не слушал, а теперь у нас будет ребенок, и уже слишком поздно, и я буду ужасной матерью. Ужасной. Не надо было мне тебя слушать. Надо было, как Стейси, стоять на своем.
Я совершенно выбилась из сил. Дышу с трудом, голос стал неестественно высоким, и скоро, кажется, хлынут слезы.
– Зайка, – говорит Эндрю. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Все у тебя получится. Смотри, сколько ты уже смогла сделать – научила двухлетку какать в горшок, убирала чужую блевотину, а потом приняла самое бескорыстное решение в своей жизни. Ты готова на все сто.
– Нет. – Я реву и пытаясь вдохнуть при этом хоть сколько-нибудь воздуха. – Не готова. Это были чужие дети. С чужими легко. Что бы ты с ними ни сделал, их всегда можно отослать к их собственным родителям, и пусть они сами кашу расхлебывают. А теперь я буду родителем. Мне кашу расхлебывать. От начала до конца – и меня это приводит в полный ужас. А если я ошибусь? Если я ей вообще всю жизнь испорчу? Что я тогда буду делать? – Мне не хватает воздуха, я чувствую, что вот-вот упаду в обморок. Пытаюсь вдохнуть, но воздух не проходит.
– Ты в порядке? – спрашивает Эндрю. Мотаю головой.
– Я. – Вдох. – Не могу. – Вдох. – Дышать. – Вдох.
– Как это – не можешь дышать? Ты серьезно?
Я киваю головой, пытаясь между всхлипами вдохнуть воздух. Эндрю вскакивает с кровати и несется к двери.
– Потерпи! – кричит он. – Я сейчас вернусь. Сейчас бумажный пакет найду и вернусь.
Я опять киваю и пытаюсь успокоиться, но дыхание никак не хочет восстанавливаться. Последний раз у меня такое было, когда мне было семь лет и наша собака померла прямо у меня в кровати. Это был кокер-спаниель по имени Шала-Лула-Лав, и потом выяснилось, что люди, от которых она нам досталась, знали, что у нее больная почка, но ничего нам не сказали. Можете себе представить мое состояние, когда я проснулась и обнаружила, что рядом со мной лежит мертвая, уже окоченевшая собака. Потом мне много лет снились кишащие червями собаки-зомби.