Невидимый враг - Поль д'Ивуа

Несмотря на веревки, Ниари удалось подняться на ноги, краска залила его лицо. Глаза горели, словно отражая лучи славы, скрытой за горами тысячелетий. А над ним вдохновенно звучал голос Джоэ:

— Рок осудил храбрецов. Уже близко были евреи, но вдруг у колесниц подломились колеса, и смешалось все в кучу… Хлынули воды, столкнулись, волной подбросились к небесам и снова упали. Облако пены покрыло все море, и в пене мелькали обломки оружия и трупы героев… Ничто не могло устрашить их. С самим Божеством не боялись они бороться и славно погибли.

Вдруг голос Джоэ зазвучал жалобой:

— Взгляни же! На этой почве гранитной вырос нежный цветок. Гордость, храбрость там, а здесь доброта, кротость, грация. И ты осудил ее на смерть, желая погубить последний отпрыск, который напоминает о славных героях твоей родины? Ее невинная душа обратилась к одному из нас. Кто он? Француз, представитель того радужного открытого народа, который когда-то работал на благо твоей же родины, готовил ее возрождение. Не дух ли предков подсказывал Лотии этот выбор? Благородная кровь не умеет лгать. Сама того не сознавая, она хотела соединить обновленный Египет с Францией.

— А что делаешь ты? — строго спросил Джоэ. — В слепом патриотизме, в дикой злобе ты ведешь к смерти ту, вокруг которой только и могли бы собраться все египетские патриоты.

— Если она будет его женой, — проговорил Ниари, — она погибнет для нашего дела, которому я посвятил всю мою жизнь. Ты хорошо говорил, мое сердце трепетало от твоих слов. Но тот, за кого ты просишь, сам отказался бороться с нашими притеснителями.

— А если он согласится, — исполнишь ли ты то, что от тебя требуют?

— Не знаю, — проговорил Ниари. — Не знаю… Кто мне поручится, что, когда я сделаю то, что он хочет, он не изменит своему обещанию?

— А если он поручится честью?

Ниари сморщился как бы от боли, в его глазах отражалась отчаянная борьба между привязанностью к Лотии и неуверенностью в будущем.

— Но ведь вы англичанин, — проговорил он наконец. — Как вы просите за того, кто, если поверить вам, будет вести войну с вашими же соотечественниками?

По лицу корсара промелькнула тень.

— Зачем ты мне напомнил это? — проговорил он. — Я забыл все кроме права и справедливости. Но все равно, я не перестану просить тебя. Отдельные лица общества должны забыть свои интересы, когда дело идет о справедливости. Честь прежде всего.

— Хорошо, — сказал Ниари. — Я вам верю. Пусть Робер Лаваред примет на себя обязанность вести за собой нашу молодежь, и тогда я помогу ему избавиться от имени Таниса.

Притчелл хотел ответить, но в это время послышался тихий, как дуновение ветра, голос:

— Соглашайтесь, Робер! Помогите мне выполнить великий завет моих предков.

Лотия очнулась от обморока. Она услышала последние слова Ниари и теперь, забыв, что то, о чем она просит, разлучает ее с женихом, она снова обратилась к нему с прежней просьбой. Робер побелел как полотно.

— Ведь дело идет о ее жизни, — прошептал Джоэ.

— Подумай, — проговорил Арман, — ты возвратишь имя отца и отомстишь тем, кто помимо твоей воли впутал тебя в египетское восстание.

Робер повернулся к Ниари:

— Мы возвращаемся во Францию, — сказал он. — Готов ли ты подтвердить, что я — не Танис, и помочь мне стать самим собой?

— Да.

— А я даю тебе слово сделать все, что ты хочешь, для независимости Египта.

— Правда?

— Я сказал.

— Ты будешь вождем восстания?

— Да.

— Ты отдашь жизнь за свободу Египта?

— Да.

— И, победив, ты женишься на дочери Хадоров, по обычаям нашей страны?

— Да, — отвечал Робер. — Но какая судьба, — прибавил он, обращаясь ко всем вообще. — Я хотел тихой мирной жизни, а вместо этого готовлюсь предать мечу и огню целую страну, чтобы повести к алтарю девушку!

— Если ты раскаиваешься, то еще не поздно расстаться с ней, — проворчал Ниари.

— Я поклялся. Я иду в Египет, опустошу все на своем пути, залью кровью Нил, если ты хочешь, но Лотия останется жить.

Больная улыбнулась, протянула Роберу исхудавшую руку и тихо уснула.

Глава 13. Весь Сидней наконец узрел «глаза корсара»

В Сиднее царило необыкновенное оживление, на всех улицах толпился народ, шумно и возбужденно толкуя о чем-то. Среди толпы иногда показывались репортеры. «Инстантейниос» и «Нью-Сидней Ревю», те самые, которых когда-то Арман Лаваред встретил у виселицы, где был подвешен Тоби Оллсмайн.

Репортеры сияли. Французский журналист, чтобы загладить перед ними свою выходку, когда он, если помнит читатель, безжалостно уничтожил фотографические клише, приготовил для репортеров за время переезда с Золотого острова подробный отчет о приключениях корсара Триплекса.

Прибыв в Порт-Джексон, Арман передал этот свой труд молодым людям, чтобы они могли его опубликовать в своих газетах двумя днями раньше остальных. Репортеры, конечно, с радостью взялись за это дело, и вскоре все прочли о падении сэра Тоби Оллсмайна и о предполагаемом браке корсара или Джоэ Притчелла с мисс Маудлин Грин, дочерью благородного лорда, предательски умерщвленного директором полиции.

Двойная новость по телеграфу быстро облетела берега Австралии, повсюду вызывая неописуемое волнение, к увеличению которого послужило и то обстоятельство, что корсар Триплекс оказался англичанином, и что его чудесные подводные суда когда-нибудь будут принадлежать Англии.

Все хотели почтить своим присутствием свадьбу знаменитого Триплекса. Железнодорожные компании, осаждаемые со всех сторон, должны были организовать особые поезда в Сидней. На пароходах делалось то же самое. Многие не остановились даже перед путешествием на воздушном шаре. По всем дорогам тянулись непрерывные цепи велосипедов, всадников, автомобилей. Книгопродавцы немало поживились от продажи портретов героев дня. Правда, в подлинности портретов можно было бы и усомниться, но разве в этом было дело? И в тот день, когда должно было произойти торжественное бракосочетание Джоэ и Маудлин, разносчики порядком заработали, продавая бронзовые медальки в память свадьбы Триплекса.

Население Сиднея увеличилось по крайней мере вдесятеро. Толпы были везде: в отелях, на улицах, в домах. Цены в гостиницах поднялись до крайних пределов. Комната, рассчитанная на одного, отдавалась пятерым, причем на каждого приходилось не менее двух гиней посуточной платы. Все продукты непомерно вздорожали. Но дороговизна жизни не уменьшила общего веселья. Австралийцы — народ торговый, и потому все находили вполне естественным, что при таких исключительных обстоятельствах за все нужно было платить втридорога.