У Пяти углов - Михаил Чулаки

— И вы в живой очереди?

— И я.

Филиппу захотелось сразу же здесь и остаться, не ходить никуда дальше, где снимают пальто.

— А зачем эта очередь?

Чтобы попасть в комнату, в которой зал. И занять места.

Хорошо: «В комнату, в которой зал»! Хотелось остаться рядом с девушкой, но ясно было, что в комнату, в которой зал, нужно входить без пальто.

— А меня пустят дальше налево? Не подумают, что я лезу без очереди?

— Пустят. Они поверят, что вы вернетесь. Филипп понял, в чем особенность этой девушки: у нее выражение лица как бы вопросительное.

— Хорошо, попробую. Положу пальто. Последней фразой он как бы заверил, что обязательно вернется сюда в живую очередь, встанет за девушкой.

Там дальше налево оказалась большая комната. С одной стороны на стульях были навалены пальто — всё на полном доверии. С другой стороны полкомнаты отделяла занавеска, из-за которой слышались смех и разговоры. Здесь, на половине где пальто, тоже стояли и разговаривали, но голоса из-за занавески звучали совсем иначе: голоса уверенные, радостные — Филипп сразу догадался, что там переодеваются актеры «Поцелуя». Едва Филипп положил свое пальто на груду других, из-за занавески появился Брабендер. Словно специально высматривал Филиппа.

— Пришел? Ну прекрасно! А жена?

— Она не смогла.

Забавно, но Филипп приглушил голос: будто та девушка с вопросительным лицом могла услышать, что здесь говорится про его жену.

— Жалко! Посмотреть можно и в другой раз, но премьера есть премьера! Где твое пальто? Повесь здесь, у актеров. Как почетный гость.

Филипп покорно перенес свое пальто за занавеску, досадуя, что этим отъединяется от той девушки с вопросительным лицом — или правильнее: с вопрошающим лицом? — ведь она как рядовая зрительница положила свое пальто в общую кучу. И надо было бы вернуться к ней туда в живую очередь — ведь он почти обещал! Но Филиппом завладел Брабендер.

— Познакомьтесь, это Леонид Усвятцев, душа и вдохновитель здешних мест… Леня, скажи, кстати, чтобы заняли Филиппу Николаевичу одно место в первом ряду. — Надо было бы попросить два, но почему два, когда он без жены? — Да, Усвятцев, когда-нибудь увидишь эту фамилию большими буквами на афише. Или не увидишь: его сила здесь, среди энтузиастов и любителей, а пойдет в профессионалы — потеряет себя.

Кажется, симпатичный парень этот Усвятцев: сказал ему Брабендер, что не бывать ему на афише большими буквами, — а он кивает и улыбается. Да, возможно, симпатичный, но Филипп все время словно бы видел перед собой ту девушку с вопрошающим лицом — и потому другие лица воспринимал с трудом.

Зазвенел звонок — натуральный колокольчик, которым надо трясти изо всех сил, — и послышалось шарканье: толпа из коридора двинулась в ту комнату, в которой зрительный зал. И та девушка двигалась сейчас, и кто-то другой занял за нею живую очередь.

— Обожди не давись, — сказал Брабендер, — тебе место все равно занято.

— А тебе?

— Ну — я! Я за роялем. Я здесь и композитор, и оркестр, и дирижер. Един в трех лицах.

Комната, в которой зал — и сцена, кстати, тоже, — оказалась даже меньше той, в которой склад пальто и артистическая. Филипп вошел вместе с Брабендером, когда зрители уже набились, заняв пять рядов скамей, а перед первым рядом некоторые сидели на полу на каких-то подушках. Ту девушку Филипп заметил сразу — она устроилась на подоконнике позади последнего ряда. И она его заметила, взглянула мгновенно — и стала смотреть в другую сторону. А Брабендер не без торжественности подвел Филиппа к персональному стулу, приставленному сбоку к первому ряду, на котором белела огромная бумажка: «Занято!!»

Ну сам спектакль… Ребята старались, и неумелая старательность была даже трогательна. И пьесу они откопали интересную. С обычной для Филиппо парадоксальностью постепенно выяснялось, что самый честный человек на сцене — вор и убийца, а люди вроде честные и порядочные оказывались последними подлецами. Так-то так, забавно и заставляет задуматься —: и все же чем дальше, тем меньше принимал Филипп мысли де Филиппо: ему начали чудиться натяжки, чудиться желание опорочить порядочность вообще: тот, кто задумывался, — поступал обязательно плохо, а не-задумывавшийся — обязательно хорошо; страсть, оказывается, оправдывала даже убийство, а расчет был криминален сам по себе, и все, что шло от расчета, оказывалось отвратительным… И пьеса под конец больше не казалась парадоксальной, наоборот, она сделалась нестерпимо банальной, потому что хулить разум сделалось в наше время почему-то банальностью. Вот Ксана была бы в восторге, для нее разум, расчет — тоже бранные слова. Хотя если наш мир еще существует, если есть у него шанс спастись, то только благодаря разуму — Филипп в этом уверен свято!.. Да, вокруг хлопали изо всех сил, а Филипп ни разу не соединил ладони — хотя бы из вежливости.

Антракта не было, спектакль прошел «на едином дыхании», как объяснил оказавшийся около Филиппа Брабендер, увлекая почетного гостя в отгороженную занавеской артистическую половину. Филипп успел только заметить, что той девушки уже нет на подоконнике.

Пришлось сказать несколько слов и Усвятцеву:

— Знаете, очень понравились ваши ребята. Хорошо, когда увлечение, а не профессионализм. Ну а пьеса, — Филипп поколебался, но все-таки сказал — Пьеса понравилась меньше. Когда-то похвалу глупости писали в ироническом смысле, а нынче вот всерьез.

Усвятцев только развел руками — и его тут же увлекли по какому-то делу. Ну и хорошо — не дискутировать же, когда за занавеской сейчас одевается та девушка. Оденется и уйдет.

— Ты домой? — не отлипал Брабендер. — Тебе ведь «двадцать второй» годится или «тройка»? Мне тоже. Пошли.

Они вышли вместе. Филипп посматривал по сторонам, стараясь делать это не очень заметно, но не видел той девушки с вопрошающим лицом.

Но он не только что увидел — оказался притиснутым к ней в качающемся прицепе «Икаруса». Оказывается, она была в «Поцелуе» не одна, а с целой компанией подруг, и теперь подруги мило щебетали, а она только взглянула на Филиппа один раз — как тогда в комнате, которая зал, — и отвернулась к подругам. Брабендер тоже щебетал, хотя октавой ниже, — не мог сейчас Филипп воспринимать всерьез его высокопарные рассуждения о значении музыки в драматическом театре — так, щебетание. Прислушивался же больше Филипп к девичьему щебету — и вдруг расслышал:

— …только и разговоров сейчас во Дворце молодежи про Светлану Григорьеву. Что будет идеальная жена…

Никто пальцем не указал на девушку с вопрошающим лицом, которая стояла вплотную к Филиппу, притиснутая автобусной давкой, — никто не указал, но почему-то сделалось совершенно ясно, что она-то и есть Светлана Григорьева.

Вот взять бы ее за руку и сказать: «Ну пошли, будь мне идеальной женой!» Прямо здесь в автобусе. Не раздумывая обо всех препятствиях. Ведь это так плохо, даже порочно, как доказывает Эдуардо де Филиппо: раздумывать. И Ксана согласна, что раздумывать — стыдно. Вот и не раздумывать.

Автобус ехал, прицеп раскачивался, они стояли, притиснутые друг к другу. Может, им и сходить вместе? И Филипп решил сыграть с судьбой: выйдет Светлана Григорьева вместе с ним на Владимирском — он обязательно познакомится с ней!.. Едва только он заключил это условие — с собой, с судьбой, — как автобус остановился у Казанского собора и толпа хлынула из него. Понятно: метро. Толпа хлынула, и вся девичья компания, и Светлана Григорьева со всеми. На этот раз она не взглянула на него. Но почему-то Филиппу показалось, что она разочарована. Понадеялась — и вот разочаровалась… Брабендер продолжал что-то говорить.

Сошел и Филипп — у себя на Владимирском.

Вот и сыграл с судьбой… Правда, существует Дворец молодежи, где все сейчас почему-то говорят про Светлану Григорьеву. Идти искать? Нужно ли? Ну познакомится, будет ухаживать, переживет несколько счастливых дней, может быть и месяцев, — а кончится все усталостью, недоумением, непониманием, такими же сценами, как сегодня с Ксаной. Даже еще быстрее кончится: ведь разница-то между ними лет двадцать! Не лучше ли вспоминать о двух-трех взглядах, мечтать о неосуществившемся счастье — и может, удастся написать музыку, внушенную этой мечтой?

Или Филипп просто стал пессимистом, а на самом деле не всегда семейное счастье вырождается в глухую войну? Ну да, Ксана виновата в бесконечных мелочных придирках, булавочных уколах, да, устроила скандал — многое можно ей в вину. А ему? Что в вину ему, Филиппу? Он ведь идеальный муж: не пьет, не шляется, продукты вот приносит. И относится внимательно, ценит, а когда Ксана при гостях счастливо улыбается — и он невольно вслед за ней… Да, ему в вину, пожалуй, только одно: он никогда по-настоящему не любил Ксану — как когда-то Лизу, как только что готов был влюбиться в Светлану Григорьеву: не ловил взгляды, не был счастлив от нечаянного прикосновения. Ксана — наверное. Во всяком случае, ухаживала за ним она. А он решил, что такая жена ему и нужна: преданная, влюбленная, понимающая его стремления… И куда-то все девалось.