Стихотворения и поэмы - Микола Бажан

4

СОЛЬ

Добредем? Или ободья старыеполетят с разболтанных колес?Доберемся ль? Лошади усталыевыдержат ли, вытянут ли воз?Нам свернуть с большой дороги надои в сторонке, в темноте залечь,чтобы от завистливого взгляда,от беды поклажу уберечь.Трое нас. В траве раскинем стан мы,звездным небом, бездною дыша;вся из сновидения, из тайны,вечность нас коснется не спеша,засияет в мысли нашей — в этомогоньке, мерцающем на дне;как родник, пронизанный рассветом,зазвенят, заплещут в глубине,поплывут мечты, с тенями схожи,—водоросли средь подводной мги…Мысли в родниковой, звездной дроживсе идут, как по воде круги.

Пики звезд тебя пронзают длинные;жертвой лежа на лугу сыром,слышишь ты жужжанье пуль шмелиное,слышишь удаляющийся гром.Это он гремит, сверкают молнии,или канонада так близка?Сквирскими оврагами в безмолвииотступают польские войска.Как рубились конармейцы бравые!Как, фырча, шрапнель взметалась ввысь!Кони, лава за летящей лавою,распластавшись, лютые, неслись.

В чернозем тяжелый била конницатысячами блещущих копыт.За врагом бегущим гибель гонится —конный гром на Винницу летит.Вот они, дороги окаянные,где ревела только что война:павших лошадей глаза стеклянные…Челюстей отверстых белизна.Лом побоищ. Битвы клочья черные.Сор. Воронки. Ржавые клинки.Склады смерти — смерти обреченныежалкие, нагие бугорки.

Это всё мы видим, это слышим мы,ищем света в море темноты,хоть глазами нелегко мальчишьимираспознать истории черты.С нею, правда, виделись и раньше мы,мы вплотную прикоснулись к ней,когда слезли конники под нашимиокнами со взмыленных конейи пошли, пошли, оружьем лязгая,шпорами бряцая по камням,и приглядывались мы с опаскоюк этим шумным и лихим парням.

Тогда и стал постоем в нашем дометоварищ Тит Прокопович Аникин,когда-то «вечный» питерский студент,теперь же — конармейский комиссар,партиец давний — с довоенным стажем.Постоем стал? Он, собственно, лишь к ночик нам приходил, чтоб кое-как соснуть.Он целый день работал в штабе ЧОНа,в уездном комитете заседал,а ночью, маслом блюдечко наполнив,фитиль приладив на кружок картошки,он зажигал коптилку и читал.Всё бормотал, записывал и черкал,но просыпался рано. Умывался,усталый, с покрасневшими глазами,он усмехался:                           «Снова недоспал!..»Мы часто утром выходили вместе,он — в штаб, а я — в музей при нашей школе:Игнат Лукич Майстренко, наш учитель,там собирал трипольские горшки,щербатые ножи и перстни скифов,козацкий скарб, монеты и кресала,фарфор побитый из домов господскихи ветхие рубахи крепостных.

Мы с Яном у Игната Лукичабессменными помощниками были,хоть не всегда достойными доверья:ведь как-то два трипольских черепка —прекрасных, красноватых, несравненных!—разбили вдрызг. Игнат Лукич ругался,но Янека Хмелевского не слишкомукоры волновали. Он, курносый,осыпанный веснушками смешными,проворный, цепкий, встрепанный малец,терпеть не мог нравоучений длинныхи не учился ваз осколки клеить,а вот искать проходы в катакомбах,или идти раскапывать курганы,или у бабки выпросить валек,украшенный резьбою, — это мог он.

Соседями с Хмелевскими мы были,а с их курносым беспокойным Яномдружили мы и ссорились лет семь,хоть я учился в украинской школе,а Янек в польской. Иногда бывало,что в схватке Богуна с Володыевскиммы так дрались, аж кровь из носа шла.И как-то раз Игнат Лукич Майстренко,исследователь, древностью плененный,ходы фортеций старых изучая,нашел подвал под домом у Хмелевских,и Янек вслед за ним туда полез,а вылез — археологом завзятым,неутомимым рыцарем раскопок,разведчиком усердным древних тайн.

Вот так судьба связала нас с музеем,и о делах его самозабвенноя толковал Аникину не раз.В музее дел полно, заботы, хлопоты,ведь, уходя, паны дверями хлопали,не дождались Пилсудского, отчалили,бежали прочь, бросая всё в отчаянье:дома, именья, и гербы настенные,и книги, и регалии отменные.То — сломано, а это в землю втоптано,изорвано, обуглено, разметано,а уцелевшее ушло по селам — выцвестипо сундукам в безвременье, в безликости.Но что отдать, какой платить монетою,чтоб завладеть нам стариною этою?Как уберечь всё нужное и годное,народу вновь вернуть добро народное?

Аникин как-то сам пришел в музей,и мы тогда с Игнатом Лукичомрешили, что дела пойдут живей,что мы искать сокровища начнем.Вот так оно случилось наконец,так и сбылось. Прошло всего дней пять —Игнат Лукич, наш беспартийный «спец»,смог документ партийный прочитать:

«Общее собрание бойцов и командиров Части особого назначения (ЧОН) Уманского гарнизона, заслушав доклад тов. Аникина Т. П. о значении исторической науки, постановило:

1. Помочь укрепить материальную базу Уманского исторического музея, размещенного в помещении школы № 1.

2. Создать фонды для обмена или приобретения исторических ценностей у населения Уманского уезда. Для этого выделить трехдневный паек соли, полагающийся как бойцам, так и командирам Части особого назначения (ЧОН) Уманского гарнизона».

Ее в ладонь ссыпали, замирая,и взвешивали бережно в платке;запачканная, серая, сырая,она слипалась комьями в руке.Ее делили по крупинке, скупо,она была наградой из награди только для больных и для солдатдавала вкус безрадостному супу.Соль не возили по путям войны,не шли волы, покачиваясь грустно,—скакали из Майкопа скакуныпод тяжестью совсем иного груза:шинель, винтовка, сабля и мешоки горстка соли в чистенькой ветошке,чтобы, усевшись под вечер в кружок,хлеб присолить да котелок картошки.Пусть соль украсит скудные куски,развеселит измученное тело,хоть, как в аптеке, на золотникисоль взвешивать бойцам осточертело.И вот ее насыпали в мешки.Немало потянули эти крошки —убогие солдатские пайки,одетые в рогожные одежки.Не лучшую нам дали из подводда кляч, едва переставлявших ноги,и по путям, исполненным тревоги,втроем за возом мы пошли вперед.

Осторожно шли мы рядом с возом.Прах боев. Копыт стремглавый след.Мы входили в мир военных бед,где раздолье гневу и угрозам.Шли путем надежды и утрат,сумрачным, суровым, нелюдимым,здесь смердело падалью и дымом,здесь стоял пожаров душный чад.Над полями раскружились стаижирного, как сажа, воронья,между придорожными кустамивдаль текла, виляя, колея.Путников спасет ли беззаботностьв битве эр, в смертельной схватке дней?Что нас ждет за первым поворотом,безоружных слабых, трех друзей?Мы, ловцы затопленного морем,тронутого жаром и ножомтворчества.                     Его мы сбережем,сдуем пепел, пыль и копоть смоем,в новый дом, в просторный дом внесем.Мы за то, что раньше создавалосьв бронзе, в камне или в полотне,тоже платим не пустяк, не малость —дар людей, уставшихна войне,дар людей суровыхи нехитрых —соль земли, добытую в трудах;за живые краски на палитрах —горстка соли, серая, как прах.Был ли, есть ли меценат на свете,чтоб поднялся до такой цены,как бойцы голодные, как этивсенародной бедности сыны?Знаем мы — бесценна лепта эта,и обменим дар насущный ихна бесценность линии и цвета,на бессмертье стародавних книг.

Не близка, не далека дорога.От деревни до деревни — сплошьгарь и тлен, заброшенность порогов,неба потревоженного дрожь.Тень и блеск ложатся на поляны,рыщут по долине у рекито ль махновцы, синие уланы,то ль Петлюры черные шлыки.Но покой желанный к нам приходит,не слышна визгливая картечь…Как чудесны встречи на походе,умолкает злого эха речь…Как бы всех обрадовали встречис хлебом-солью — солью добрых встреч,с добрым словом, с тихой сельской лаской…Мы шагаем всем чертям назло,хоть обычно медлим мы с опаской,перед тем как завернуть в село.Вот пришли, покрыты пылью рыжей,и идет учитель по двору,где над садом брошенным, над крышей,красный флаг струится на ветру.И, радушно отворяясь настежь,ворота усадьбы запоют,травами и хлебом, словно счастьем,пахнет распахнувшийся уют.И начнутся присказки да байки,кто как жил и как сейчас живет,и Майстренко из мешка для бабкисоли в горсти щедро наберет,дед неспешно сделает затяжку;бабка поплетется к сундукам,вытащит расшитую рубашку:«Может, это пригодится вам?..»

Было так, но и другое было:хмурые, чужие, а в глазахподозренье вечное застыло,с жадностью соперничает страх.Снимет хозяин ключи с костыля,щелкнет замком и засов отодвинет,цыкнет на лающего кобеля,искоса глянет, помедлит и вынетчерного дерева ширму, всю в перламутровых блестках,выдранную из рамы даму в нарядах броских,несколько книг старинных, крытых зеленым сафьяном,группы из темной бронзы с пьяным, косматым Паном.«Сколько потянут вещи — столько и соли взвесьте.Дай бог, чтоб не в убыток вышло с обменом этим.Ну и торговля нынче! Всё, как есть, не на месте.Ладно уж. Борщ без соли в горло не лезет детям».— «Вас, человек хороший, слушать смешно и горько,книжки эти, игрушки — ржавой не стоят подковы.И чтоб за это соли целое всыпать ведерко?!Хоть вы хозяин справный, а разговор пустяковый.Дам полстакана за Пана — хоть и в убыток это.Ложку за каждую книжку — только для ваших деток.А за блестящую доску, чтоб заслоняться от света,всё, что в мешочке этом останется напоследок…»

Третий мешок уже вывернут, выметен дочиста,два на возу ожидают средь необычных покупок —рукописей и полотенец, вышитого холста,гордых козацких портретов и прапрабабкиных юбок.Вещи дворцов и хибарок знают дороги длинные,вещи красы небывалой — формы, узоры и линии,в трубки тугие скручены полотна веселых фламандцев,шкатулки с колками и втулками, с осколками гулкими                                                                                             танцев,иконы, где пышные ангелы взирают надменно и ласково,синие, красные, желтые букеты ковра крестьянского,в землю, как корни, ушедшие, в небо, как кроны, взнесенные,умельцами неизвестными в грусти, в нужде сотворенные.Пряча в солому бережно, вещи везем из деревни мы,слушаем, что говорят они, что на крутой дорогешепчут словами трудными, выстраданными, древними,в горькой надежде рожденными, сказанными в тревоге.Пестуем и лелеем их, слушаем дивные повестисердцем, открытым доверчиво миру, эпохе и совести.Радость, как яблоко раннее, нежно держу на ладони я,душу пронзает, не раня ее, первым рассветом гармония.

Неделю плетемся за возом своим.Оксанино. Войтовка. Буки. Тальное.Где ли заночуем, где день простоим,с трудом, по зерну, собирая былое.Чем дальше, тем жарче следы от огня,свежей, воспаленней окопные раны,смотри же, паси осторожней коня —на поле навеки уснули уланы.Верхушки репья пламенеют, как жар,как в кузне, закаты пылают багрово,и сыплются искрами звезды. Стожар,созвездья далекого, злого, чужого.Мы ляжем на землю под темный кургани звездам подставим лицо и ладони.Пойдет в караул разобиженный Ян.А ближние села окутал туман,там кони топочут…И выплыли вдруг из ночной глубиныпять всадников в мыле, в крови и в грязи.Надсадно и тяжко храпят скакуны.Куда они скачут? И что нам грозит?Навстречу им Янек встает из травы,худой и вихрастый, босой паренек.Кричит их начальник:                                «Ни с места! Кто вы?..»Испуганный Ян еле вымолвить смог:«Мы в школьный музей собираем по селамстаринные вещи — меняем, кочуем…»— «Какой там музей! И какая там школа!Кто сам ты, щенок? Польский выговор чую».— «Я, пане, поляк».                             — «Потолкуй мне еще ты!Какой ты поляк, ты скотина из стада.А что на подводе? Небось пулеметы…Капрал, осмотреть! Всё проверить как надо!..Добро из поместий — в мужичьи чуланы?!Ну, что же, сочтемся, не будешь в обиде!Святыни господ — не для быдла. Уланы,за сабли! И всё на подводе рубите!»

Эх, сабля наотмашь! Мундир светло-синий!Рубить! Уж такое занятье улана.Отчаянье, гнев безнадежный, бессильныйи слезы в мальчишеском голосе Яна.К подводе метнулся он, брошенный страхомза наши находки — закрыть, уберечь их,не дать им погибнуть, развеяться прахом,спасти воплощенье трудов человечьих.Вот свистнет, вот лязгнет уланское лезвие,уланское дело — простое и резкое,но парни не верят, что хлопец украл.«Пан граф, посмотрите…» — бормочет капрал.Пан граф и не смотрит — ударами плетивгоняет мальчишку в беспамятство воин,кричит он:                «Уланы, рубите и бейте!..»Кого еще бить им? И грабить кого им?Бежит наш учитель отчаянно к Яну,потеки ползут по рубашке расшитой.«Вы нелюди, звери!» — бросает он пану,пан граф и не слышит — сечет и крушит он.И шпорит коня, и уже без запалахрипит, что пора им к своим пробиваться,и дико, и зло, без пути, как попало,уланы в безвестность, в безвыходность мчатся…

Мы помогли чем можно парню. Янлежал недвижно. Тоненькие строчкичернели на спине. Из свежих рансочилась кровь на бронзу, на мешочки,на мятую солому, на сафьян,на юбки, на старушечьи сорочки,на черный лак шкатулок — и на соль,которую мы между сундучками,по возу шаря поперек и вдоль,сгребали ослабевшими руками.Очнулся Ян. Превозмогая боль,соль собирал в ладони вместе с нами.Он знал ей цену — цену звезд и тьмы,добра и зла, — ее мы заплатили;но мы не одиноки средь чумыв бескрайнем поле, в черном пепле были:и страх, и боль, и радость, и усильядля всех людей с людьми делили мы.

И встретили крестьяне нас в селе,невдалеке, за ближним косогором.Был пресен хлеб, лежавший на столе,на полотенце с ласковым узором,и в светлом, человеческом теплепришел черед спокойным разговорам.Мы дали соль — живи, еда людская!И, в общую солонку хлеб макая,мы благодарно ели.

5