Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

потёртый плюшевый занавес выгораживал кабину для «дирекции». В правом углу – на уровне этой кабины – на подставку из кирпичей была водружена перевёрнутая набок железная бочка, превращённая в печь. Мощные сырые поленья, набросанные в бочку-печь, шипели. Огонь пытался осилить воду, пропитавшую дрова, сдавался, отступая, и снова облизывал их. Сидя каждый на своей койке – «личной жилплощади», – мужчины заканчивали утренние дела перед репетицией.

– У-у, кто к нам приехал! – приветствовали меня.

Посыпались вопросы и приглашения:

– Присаживайтесь к огоньку! Давайте-ка налью вам горяченького чайку. Располагайтесь.

Я почувствовала себя среди друзей. Уже знакомый мне молодой директор ТЭКа Ерухимович объяснил:

– Вас сюда вызвали не по нашей инициативе. Я понял, что вам из Урдомы уезжать не хочется. Дело в том, что начальник политотдела, самолично просматривая дела, увидел вашу фотографию и занёс вас в список. Так что не обессудьте.

Приехала я не одна и не первая. Для пополнения труппы на этот раз было вызвано человек шесть. Из специалистов нашли одного музыканта – отменного пианиста и дирижёра, выпускника Бакинской консерватории, обаятельнейшего человека Дмитрия Фемистоклевича Караяниди, пробывшего до этого момента семь лет на общих работах. Остальные к искусству отношения не имели.

Немолодая общительная Милица Алексеевна старалась казаться юной, оживлённой и как-то мгновенно тускнела, когда на неё не смотрели. Хорошенькая Ольга и ещё несколько женщин искренне радовались тому, что кривая судьбы вынесла их с общих работ, и не скрывали этого. Связанная словом, данным Филиппу, я обратилась к директору ТЭКа:

– Пожалуйста, скажите начальнику политотдела, что я вам не гожусь. Мне действительно нужно уехать обратно.

– Просите об этом нашего режиссёра, а то он, по-моему, уже прикидывает пьесу с расчётом на вас, – ответил он уклончиво, указав на встреченного мною в зоне человека с бородой. – Поговорите с ним.

Александр Осипович не произнёс никаких «почему?», «отчего?». Моя просьба «забраковать» меня для ТЭКа, кажется, вызвала в нём повышенное любопытство. Оба обещали не вмешиваться и не настаивать на моём зачислении. Со дня на день ждали прибытия начальника политотдела. Решал всё он один.

Вокруг шла особая, отличная от всего ранее виденного жизнь. Настраивались инструменты. Распевались певцы, разминались танцоры. В помещении стояла звуковая неразбериха, от которой непонятным образом возникало ощущение согласованности и уюта. Удивительно было увидеть в пайках тэковцев американский яичный порошок и макароны. Отпечаток исключительности лежал на всём. Общим с остальной лагерной жизнью была лишь несвобода. На второй или третий день пребывания на ЦОЛПе в театральный барак вошла женщина, поразившая меня – как и Александр Осипович – нелагерным видом.

– Кто это? – спросила я.

– Тамара Григорьевна Цулукидзе.

Это о ней на «Светике» с таким восхищением говорил доктор Широчинский, добавляя: «…верю, что вы с ней встретитесь!» И вот она была рядом. Я любовалась ею, изысканной, исполненной женского очарования, не решаясь подойти и заговорить. Впечатлений было много. Они набегали отовсюду. Здесь все казались мастерами, каждый был по-своему интересен. Но я чувствовала себя временной гостьей. Перед глазами было измученное, больное лицо Филиппа, его требовательные и умоляющие глаза. Я не могла забыть, как он колотил кулаком об угол станции, повторяя без конца: «Не могу!»

В барак вошёл Александр Осипович. Изящно отставив свою палку и опершись на неё, приподняв бровь с нарочито горестным вздохом, он во всеуслышанье заявил:

– Баба-то моя… стаскалась!

Жаргонизм был столь неожиданным, так не вязался со стилем и обликом этого человека, что я опешила… и рассмеялась. Более того – начала хохотать, чего со мной вообще после ареста не случалось. Словно что-то в тот миг спало с меня, освободило от чего-то принудительного, сковывающего. Александр Осипович лукаво и победительно смотрел на меня. Это и стало началом нашего с ним «личного» знакомства. Речь же тогда шла об актрисе кукольного театра Мире Гальперн, одной из верных почитательниц Александра Осиповича.

Наконец начальник политотдела Штанько вернулся на колонну из командировки. Его сопровождала многочисленная свита. Лагерные чины в добротных отутюженных шинелях, начищенных скрипучих сапогах появились на пороге барака. Под раболепное и утихомиривающее «ш-ш-шшш!» нас, вновь прибывших, построили посередине барака. В накинутой на плечи шинели «гражданин начальник» производил осмотр пополнения.

– Что умеете делать? – спросил Штанько, подойдя к самой немолодой из прибывших Милице Алексеевне.

– Танцевать умею, петь могу, – ответила та.

– Так-так! – нагловато хохотнул он. – Ну а вы? А вы? – спрашивал он поочерёдно каждого.

Запрятав под платок волосы, стараясь выглядеть спокойной и безучастной, когда, казалось, вот-вот выпрыгнет сердце, я ждала своей очереди.

– Как фамилия?

Я назвалась. Штанько прищурился. «Значит, начальник САНО просил его не задерживать меня в ТЭКе», – поняла я.

– Чем сумеете нас порадовать?

– Я ничего не умею! – отважно выдержала я взгляд начальника.

– Петь-то умеете?

– Петь? Не умею.

– Танцевать?

– Не умею.

– Читать? Играть?

– Нет. Не умею.

И после некоторой паузы его резюме:

– Нет, значит? Ну что ж! Не умеете – стало быть, научитесь! Останетесь здесь! – уже с заметным раздражением поставил он точку.

Воспользовавшись приходом начальства, директор ТЭКа атаковал его просьбами. Напомнил об обещании сшить новые костюмы для солистов, включить в программу какие-то песни и т. д. и т. п. Я была больше в смятении, чем в отчаянии. Неведомо откуда взявшаяся смелость заставила меня подойти к начальнику политотдела:

– Гражданин начальник! Разрешите мне только съездить в Урдому за вещами!

Штанько повернулся. В глазах появилось любопытство.

– Так много вещей? – Глаза его откровенно смеялись.

– Не очень. Но…

– Но что? Бахарева повидать надо?

Вопрос был задан так, что я ничего другого, кроме «да», ответить не могла. Откровенность, видимо, всё и решила.

– Дайте ей конвоира! Пусть съездит на три дня. Не больше! Всё! – отдал он тут же распоряжение начальнику колонны.

В одно мгновение я прослыла отчаянной, а царским жестом Штанько все были просто поражены. Через три дня меня ждали в ТЭКе. Всё устроилось как нельзя лучше. Если бы только я помнила, чем в лагере оборачивается своеволие!

* * *

С пологого склона Урдомской колонны просматривался каждый, кто к ней подходил. Встреча превзошла все ожидания. Я была просто обескуражена, увидев, как безоглядно, забыв об элементарной режимной осторожности, прямо к вахте навстречу мне мчится Филипп.

– Приехала! Приехала! – повторял он, не стыдясь слёз.

Упование на то, что тебя любят «сумасшедшей любовью», – довольно известная ловушка для молодого сердца. И я ободряла себя: «Как он меня любит! Разве можно было не попытаться приехать?» Самая строгая в суждениях по этому вопросу, экономная на слова Таня Мироненко сказала в тот же вечер:

– Понимала, конечно, что он увлечён вами, но не думала, что настолько захвачен и так любит. Он без вас просто мертвец.

Трёхдневный