Фирмамент - Михаил Савеличев

Серебристые нити предгурмия повисали в подрагивающей темноте еле различимыми штрихами прорастающих небесных сорняков, тонкими корнями ощупывающими и выискивающими новое ложе для стремительного роста, взрывной волны жадного буйства в каменистой коре планетоида, тайного убежища грядущей метаморфозы изгаженных миров, изъеденных древоточцами угасшей экспансии, подготовивших невольно рыхлую и унавоженную почву собственной гибели. Объем стекленел под туго сплетаемой сетью, вовлекая в хрустальную хрупкость подземных переходов материал человеческих тел, кроша и разбрасывая зеркальную массу неожиданного воя и паники. В тупой устремленности эвакуации возникали и разрастались области хаоса, неожиданной борьбы и бесполезного сопротивления пожирающей мощи космического ничто, шершавым жерновам падающей Крышки, сумасшедшим вращением стачивающей окаменелости обанкротившейся цивилизации, равнодушие аморальности, не нашедшей иного таинства звездного неба, которое могло бы отразиться в бездне бездушия суррогатами нравственного закона.

Смерть была бы слишком театральна, привычна для завершения всех путей, особенно в ее традиционном обличии жгучих жевал, взрывающих плоть фонтанами жизни, наглядной гидравликой марионеточности лживых фигур, и здесь они просто растворялись, оплывали нелепыми свечами тяжелой ртути, хватаясь за подставленные руки и передавая эстафету гурма все новым и новым рядам. Ничтожества быстро иссякли в нелепом шансе спасения, в противопоставлении неукротимости космических сил напора животного ужаса, отчаяния страха, единственного достоинства паразитической твари рождать мучительную дрожь эгрегоров ощущениями дистрофических тел, но привычка, натура ломаться навстречу свисту наказующего бича проигрывала вечности время ритма и стирала различия в кристаллизующейся Ойкумене. Это оказывалось еще хуже, чем самая жестокая бойня, чем сумасшедшее насилие испуганных солдат, заливающих кровью зачищаемые лабиринты оккупированных спутников. Там хоть виделся тот первобытный смысл людоедства, извращенного уважения к врагу, к его потенциальной силе и мудрости, заставляющие уничтожать всю генерацию подземных рудокопов каннибализмом массового геноцида. Здесь же идея ускользала в пустоту придуманных мифов, в интеллигентную проницаемость легенд, толкующих о рагнареке стойкости и оправданности былых деяний в обмен на гордую обреченность подлинной жизни, уступая мгновенной версии бездушной эволюции космических сил, в которой не оставалась места и смысла для оправдания Человечества.

Надо что-то делать, напомнил неохотно себе Кирилл, надо что-то делать в вакууме бездействия, податливости, обреченности. Надо сохранять равновесие Ойкумены, переходя от спокойствия в море страха к активности в пустыне жизни. Страшно разглядывать превращение даже презренного материала в вязкую текучесть запредельной дряни, неожиданной субстанции безбожного неба, впадая в катахрезу созерцания уже оставленной жизни, сдачи позиций под Хрустальной Сферой объявленному концу времен. Надо что-то делать, но вот что? Чему должны быть отведены последние мгновения заявленной человечности, утвержденной личности, деяний настоящего смысла - для самого себя, без всякого лицедейства, без глупостей фальшивого морализаторства и мимикрии под величие? Где та простота поступка, тот вечно ускользаемый смысл Я, подменяемый шулерством механического эго, цивилизационным протезом псевдоморальных норм и долга зомби перед своим кукловодом? В чем же он всегда шел по ошибочной дороге благости, кого приносил в жертву богам войны, не считая их за жертву и вообще за нечто существующее, скорее мрачную иронию собственной судьбы, силы малой и ничтожной, обрушившей плохое перемирие нечистых сил?

Его ждали силы малые и ничтожные, даже не пешки, а квадраты доски, на которой разыгрывались самые жестокие партии войны. Только их и не было в теперь уже мирном растворении Ойкумены в кислотной вязи протекающей Крышки, как будто древняя кора прятала сокровенный талисман в самом сердце жуткого лабиринта вечно голодного Минотавра. Сомнения осыпались неважностью результата, можно тысячу раз объяснять, почему это не получится, но есть только один путь - сделать это.

Может быть, тому, кто задумал такое, уже и не важен заведомо проигрышный счет проснувшейся совести?

Может быть, есть мельчайшее сомнение в том, что говорит холодный расчет науки, и нужно хоть кому-то принести свои усилия в жертву обреченной попытки спасти... странное и запрещенное слово геронтократии, мира стариков и умирания... детей?

Мир без конца и предела, без формы и охвата; мир, нигде не кончающийся и пребывающий в абсолютной тьме межзвездных пространств; мир, в котором пребывает вечно неизменная температура абсолютного нуля; мир состоящий из мельчайших атомов, различных между собою лишь в количественном отношении и вечно двигающихся по точнейшим и абсолютнейшим законам, создавая нерушимую и железную скованность вечного и неумолимого механизма; мир, в котором отсутствует сознание и душа, ибо все это - лишь одна из многочисленных функций материи наряду с электричеством и теплотой, и только лишь своекорыстие людей приводит к тому, что начинаем верить в какую-то душу, которой реально нет, и в какое-то сознание, которое есть пустой вымысел и злостная выдумка; мир, в котором человечек - лишь незаметная песчинка, никому не нужная и затерявшаяся в бездне и пучине таких же песчинок, как и Земля; мир, в котором не на кого надеяться, кроме как на свои руки, и в котором никто о нас не позаботится, кроме нас самих; мир, в котором все смертно и ничтожно, но велико будущее человечества, воздвигаемое как механистическая и бездушная вселенная, на вселенском кладбище людей, превратившихся в мешки с червяками, где единственной нашей целью должно быть твердое и неукоснительное движение вперед против души, сознания, религии и прочего дурмана, мир-труп, которому обязаны мы служить верой и правдой и отдавать свою жизнь во имя общего: разве это не мифология, разве это не затаенная мечта Ойкумены, разве мы можем умереть, не положивши кости ради торжества материи?

Эпилог

Предзакатное небо было подбито непроницаемым слоем плотных облаков, растолстевших от влаги, неповоротливых в своем стремлении не пролиться на холодную землю, донести в едином строю, единым полем дождь ностальгии в забытое прошлое, прибиться к тому единственному месту, окну и ударить в него яростным ливнем или унылой моросью, как верх послушания перед своим властелином. Кириллу же казалось, что невероятным чудом, которым, впрочем, были чреваты здешние времена и пространства, Юпитер раскинулся новым светилом над полутемной планетой, звездным зародышем, не достигшем предела зажигания, обнял розовой экзосферой водородных облаков притихший и пустой мир, и где-то на горизонте, если всмотреться, проступал красноватый кончик Великого Пятна - идея ветра, эйдос перемен Солнечной системы. Ветер просачивался в осенние сумерки и увязал в черных прутьях голых кустов, торчащих из испятнанного следами песка, пугливо шевеля невидимыми крыльями и расплевывая выдранную из мягкого подбрюшья дождя легкую взвесь, эссенцию засыпающей природы.