Полный НяпиZдинг - Макс Фрай

А потом нас понесло.

У Гоголя блины были хороши, почти как у Пушкина. Только по малороссийскому обычаю масла и сметаны слишком много туда клал. Оно, конечно, вкусно, но пока съешь, весь измажешься, по усам течет и на кафтан капает. А кто блин Гоголя съел и не заляпался, тому, ясное дело, черт помог.

* * *

У Лермонтова блины тоже были хороши — по словам его бабушки. Больше он никому их попробовать не давал. Бывало испечет блины, выходит с ними на балкон, ест на виду у почтеннейшей публики и дразнится: «А вам не дам!» За это его даже убили на дуэли; удивительно, что всего один раз. Так и не знает никто с тех пор, как на самом деле было с блинами у Лермонтова и какое по этому поводу надо мнение иметь.

* * *

У Льва Толстого блины были большие, румяные, толстые, как коржи для торта. Вкусные, нажористые. Все их хвалили. Но до конца ни один его блин ни разу никто не доел.

* * *

Блины Достоевского все время крали жандармы, чтобы студентов-революционеров в казематах насильно кормить. Те, говорят, мучились страшно и во всем признавались. Но товарищи на них не очень сердились, потому что сломаться от блина Достоевского — это не грех.

* * *

Тургеневу блины пекли крепостные девки. Приходили в гостиную, босые и беременные, миску с блинами на стол — шварк! А барин аж подпрыгивает от нетерпения, но не потому что голодный, просто загадал: если верхний блин будет зажаристый, пора ехать в Париж. А если бледный — тогда опять на охоту в окрестные леса.

* * *

Горький всегда жарил блины на пустыре, сложив очажок из битых кирпичей, сидел возле него на корточках, помешивал хворостиной тесто в миске с отбитым краем. Все приличные люди возмущались: ну нельзя же так! Антисанитария, отбросы, фу. Некоторые решались попробовать и долго потом удивлялись: а ведь вкусно получается! Очень на него за это обижались, но сделать ничего не могли.

* * *

У Чехова блины были — всем блинам блины. Тонкие до прозрачности, нежные — во рту таяли. Только такая незадача: в каждом блине непременно обнаруживалась какая-нибудь мелкая пакость: то яичная скорлупа, то травинка, а то и муха, как повезет.

* * *

У Тараса Шевченко блины были на воде, мука — из молотой лебеды. Пакость ужасная, но все ели, потому что полезно. И старались не очень кривиться, когда говорили: «Ах!»

* * *

У Блока блины были такие тонкие, что через них можно было смотреть на луну. Для этого их, собственно, и использовали. Никто не ел.

* * *

У Есенина до выпечки блинов никогда не доходило. Наболтает теста и спьяну в него мордой — бряк! Просыпается потом в похмелье, злой, как собака, блинов нет, и теста тоже не осталось, вокруг бабы какие-то причитают, просят разрешения морду облизать, хоть сейчас поезжай в Англетер. Чего тянуть.

* * *

У Маяковского блины были супрематические. Разных удивительных форм и цветов. А что он их не пек, а вырезал из картона и строгал из старых табуреток, так на то и революционный авангард.

* * *

Набоков, конечно, не пек блины. С какой это стати? Только рancakes, только хардкор.

* * *

Булгаков, на самом деле, пек блины по рецепту Гоголя. Только масло и сметана у него были невидимые, черти помогли. Поэтому все ели с удовольствием, а потом смотрят — с ног до головы заляпались. И не знают: где, когда?

* * *

Александр Грин блинов никогда не пек, у него и сковородки-то в доме не было, не говоря уже о муке. Но мог часами увлекательно о них рассказывать: как пекут блины в Зурбагане, а по какому рецепту в Гель-Гью, и как моряки в шторм на камбузе, выпив рому, пекут большой Капитанский Блин, кидают в море, и оно успокаивается. Ну или наоборот. В общем, собеседник уходил от Грина очень довольный, с ощущением сытости, как будто весь вечер ел блины. И потом ему уже никакие другие блины не нравились, все не то.

* * *

Хармс, на первый взгляд, действовал, как Грин: тоже не пек блинов, только о них рассказывал. Но рассказывал такое, что собеседники уходили от него в полной уверенности, что блинов не бывает, блин абсурден и абсолютно невозможен. Они потом долго еще не могли смотреть на настоящие блины, те, что поспокойней говорили: «Уберите отсюда немедленно эту глупость!» — а другие начинали истерически хохотать.

* * *

О блинах Андрея Платонова я стараюсь не думать. Просто не думать, и все.

* * *

Валентин Катаев пек блины на коммунальной кухне, на керогазе, на скверной советской сковородке, вместо масла клал маргарин. Но они все равно получались вкусные. На него за это очень сердились, говорили: вот шарлатан!

* * *

Иногда к Катаеву приходили Ильф с Петровым, он одалживал им сковородку, керогаз и маргарин. Но они пекли блины с приподвывертом, все время подбрасывали их в воздух, переворачивали, кривлялись, устраивали такой цирк, что на них никто не сердился, а просили еще.

Ложь

— Искусство — это ложь, — торжественно объявляет друг А.

Не то чтобы он так действительно думает. Не настолько он прост, чтобы думать об искусстве что бы то ни было. Просто иногда у друга А. просыпается потребность шокировать культурную общественность. Иными словами, он тролль.

— Естественно, ложь, — соглашаюсь я. — Все, что воспринимает человек, ложь. Все, что делает, тоже ложь. Всякий человек — сам себе ложь, фильтр, искажающий любую поступающую информацию. А уж на выходе — ууууууууу! Ваще. Такова уж наша природа. Зато когда мы с ясным осознанием своего положения все равно пытаемся сказать что-то хоть немного похожее на правду, которую не способны даже вообразить, от этого адского усилия рождается хорошее искусство. Хоть и ложь.

Друг А. смотрит на меня с обычной в таких случаях укоризной: ну что ж ты не даешь человеку пять минут дураком побыть!

Это да. Со мной в этом смысле всем трудно.

Лучшие из наших современников, — говорю я, — это такая прекрасная девочка-дебил из анекдота[10], которая успела задать вопрос: «А фто, можно было?» — ДО того, как загадать третье