Против течения. Академик Ухтомский и его биограф - Семен Резник

Он познакомил меня со своей женой – второй – красивой белокурой армянкой со светлыми глазами. Кажется, ее звали Нона, но не могу поручиться. Она была журналисткой, не помню, в какой редакции работала. Она показалась мне своенравной особой. Борис в ней не чаял души. Сидя рядом со мной над рукописью, он чуть ли не каждые полчаса хватался за телефон, чтобы ей позвонить. При нем всегда был старый раздутый портфель, но набит он был не бумагами. В нем он таскал дефицитные деликатесы, добываемые для обожаемой супруги в закрытых распределителях, по большому блату. Понятно, как я был ошарашен, когда он вдруг мне сказал, что от нее ушел!

Не веря своим ушам, я спросил, что произошло. Он лаконично ответил, теребя бородку:

– Знаете, Сенечка, я просто вдруг очень сильно обиделся!

Холостяком он пробыл недолго. Вскоре я был в квартире его третьей жены, Оли, очень милой и привлекательной женщины, еще совсем не старой, но уже бабушки. Она буквально лучилась добротой. Я не мог налюбоваться, видя, с какой нежностью она к нему относилась, и с какой радостью он нянчился с ее полуторагодовалой внучкой.

Книгу Володина о Менделе высоко оценил мой шеф Юрий Коротков. Подписывая рукопись в набор, он поздравил автора с успехом, и неожиданно сказал.

– Надеюсь, что наше сотрудничество на этом не кончится. Почему бы вам, Борис Генрихович, не написать для нас книгу о русском ученом? Когда шла борьба за русский приоритет, возникло немало дутых гениев, но были же в России и настоящие ученые. Почему бы Вам не написать о ком-либо из них?

Я был поражен. Делать такие предложения авторам, даже самым именитым, было не в правилах моего шефа. Он предпочитал, чтобы авторы сами приходили с предложениями, а редакция оставляла за собой право решать, какое из них принять, какое отклонить. Володин это знал. Он был польщен. Оглаживая бородку, спросил:

– А кого вы имеете в виду?

– Ну, например, Павлова или Мечникова, – сказал Коротков.

Не знаю, что в этот момент отразилось на моем лице, но у меня потемнело в глазах. Я уже работал над книгой о Мечникове, но для серии еще ее не предлагал: считал это неудобным до выхода в свет «Николая Вавилова», с которым было много цензурных сложностей. На сбор материала о Мечникове я уже потратил немало сил, но главное было не в этом. Главное было в том, что эту книгу я уже всю придумал.

На Мечникова я вышел через Вавилова. Первый большой труд Вавилова, «Иммунитет растений к инфекционным заболеваниям», изданный отдельной книгой в 1919 году, был посвящен памяти Мечникова. Меня заинтересовало, не было ли у них личных контактов – ведь в 1913 году Вавилов недолго стажировался в Пастеровском институте в Париже, где Мечников заведовал лабораторией и был заместителем директора. Никаких упоминаний об их возможной встрече в вавиловских материалах не было, поэтому я обратился к материалам о Мечникове. Того, что искал, я в них тоже не нашел, но понял гораздо более важное. Мечников оказался очень яркой и, в сущности, совершенно не понятой личностью! Во всяком случае, я увидел в нем то, чего не видели мои предшественники. Для них он был азартным «охотником за микробами», я же увидел в нем мыслителя, мучающегося вечными проблемами смысла человеческой жизни и смерти. Пришла мысль строить сюжет вокруг посещения Мечниковым Ясной Поляны, чей хозяин искал ответ на те же вопросы, но на совершенно других путях. Меня глубоко поразил внутренний драматизм этой встречи, никем до тех пор не замеченный. Раскрыть его мне представлялось увлекательной творческой задачей.

И вот столь дорогая, выношенная тема выскальзывала из рук!

Но тут я услышал слова Володина:

– Ну, если так, то никакого вопроса нет. Конечно, Павлов!

Когда Володин ушел, я попросил Короткова, застолбить за мной Мечникова.

А книга о Павлове у Володина не пошла. При встречах он жаловался, что чем глубже влезает в материал, тем труднее становится задача. Основное препятствие – взаимоотношения Павлова с советской властью. Рассказать правду в подцензурном издании невозможно, а повторять ложь советских книг о Павлове он не хотел. Тем не менее, мне казалось, что такова была только внешняя причина его неудач. Более глубокой, внутренней причины, он не признавал.

Если о Менделе было очень мало материала, так что драгоценной была каждая крупица, то о Павлове было известно слишком много: ведь даже скупая летопись его жизни и деятельности, которую комментировал В. Л. Меркулов, составила два увесистых тома. Потому мало было проработать опубликованный и архивный материал о Павлове – нужна была основополагающая идея, сюжетная линия, доминанта, если угодно, которая служила бы компасом, автоматически притягивая к себе нужное и отталкивая ненужное. Такой стержневой линии у Володина не было, он блуждал в дремучем лесу.

После выхода моего «Мечникова» у него появилась какая-то ревность, при каждой встрече он обязательно вспоминал давний разговор с Коротковым и, как бы подшучивая, но с большой долей серьезности говорил:

– Повезло же Вам, Сенечка, что Илья Ильич умер в 16-м году. Вот если бы я тогда выбрал Мечникова!..

Я мог ему только сочувствовать.

Но вот он мне сказал, что закончил главу об учителе Павлова И. Ф. Ционе, она пойдет в «Путях в незнаемое». Я надеялся, что это его подбодрит и он, наконец, обретет точку опоры.

Получилось так, что после этого разговора мы долго не виделись. И вдруг я читаю в письме Меркулова:

«Об АВ [Альбине Викторовне] веселого мало: ее угнетало 4-ое подряд появление дочери соседки с сыном и мужем-негроидом из Парижа, куча гостей и родичей и т. д. 2 месяца они жили то за городом, то приезжали сюда. А тут еще добавилось «casus belli»[406]. Прислал мне «Пути в незнаемое», № 12 (1976), Володин – там он щедро и тенденциозно утилизировал мою рукопись о Ционе, что когда-то выцыганил у меня. А. В. познакомилась с этим опусом, где бедный Цион подан так, что любые антисемиты могут радоваться и ликовать, – и была подавлена. Ход ее рассуждений был чудный!? «Вот-де Володин (коего она не любит и просила и ранее к нам не приглашать, хватит и двух визитов) – умный человек и знает, что и как нужно писать – его печатают, а ты написал так, что печатать отказались. Кому нужна твоя писанина!» И вспыхнула у нее тяжелая депрессия от сознания бесперспективности жизни и т. д. А я написал резкую открытку, он через 2–3 недели ответил каким-то письмом, которое я получил 4/9 – и до сих пор не распечатал. Я понял, что ради возможности публикации, т. е. хлеба насущного, сей сочинитель помнит, что такое злоба дня, и чутко на нее сочиняет – даже если это позорит его самого! Ну что же, не первый раз я получаю уроки жизненные»[407].