Таро Люцифера - Олег Маркеев

Семь лет чистилища подошли к концу. Ад клоаки жизни, куда он добровольно низвергнулся с высот славы и успеха, распахнул свои врата, и дежурный черт пинком выкинул реабилитированного грешника. В полную неизвестность новой жизни.

Что будет дальше, он не знал. Но отлично понимал, что прежними ему уже не быть.

«Не заморачивайся. Может, и жить-то тебе осталось меньше часа».

Чья-то рука хлопнула Игоря по плечу. Свернутый кольцами боевой хлыст, спрятанный под кожаным плащом, больно врезался в тело. Удар вывел из задумчивости, боль вернула в реальную жизнь. Которую он еще не дожил до конца.

Корсаков резко развернулся, готовый обрушится грудой ударов на противника. Разорвать дистанцию, выхватить хлыст. И дальше, пусть убьют, если смогут.

— Ты чего?!

На него выпучил глаза бородатый парень в прикиде вольного художника и с битым-перебитым этюдником на плече.

— А, это ты, Борода. Извини.

Корсаков расслабился, узнав старшего по «уголку художников». Средний талант рисовальщика Борода сочетал с выдающимися организаторскими способностями: на нем висели контакты с ментами и братвой, распределение мест и сбор арендной платы, урегулирование мелких споров между своими и прием новых членов в «кооператив».

— Пиво хочешь?

Борода протянул ему початую бутылку. Корсаков, помедлив, сделал глоток.

— Ты куда пропал?

— Запой. — Корсаков вытер губы и вернул бутылку. — Как с Леней Примаком схлестнулся — так двое суток в минусе.

— Бери, лечись. Я сегодня уже — во. Под завязку. — Борода похлопал себя по животу. — Ну и денек! Ты под ураган попал?

Корсаков кивнул.

— А меня, прикинь, чуть вместе со стулом не снесло. Еле до арки добежал. — Он хлопнул по этюднику. — Выше головы подлетал, прикинь! Думал, башку проломит. И еще хохма… Я как раз лоха развел на портрет. Бабки вперед взял, только кисточку намастырил, а тут… Клиента, на фиг, ветром сдуло! В сторону Генштаба понесло. Я его, как утихло, потом честно поискал. Но пропал мужик. Сдуло, на фиг! Оставил на память шесть сотен и улетел, га-га-га!

Он громко заржал. В тугом животе забулькало пиво.

Борода осекся.

— Слушай, так ты новостей еще не знаешь?!

— Говорю же, запой. Куда не глянь, сплошные новости.

Борода сделал скорбную мину.

— Хата твоя, Игорь, того… Выгорела, на фиг, до крыши.

— Иди ты! — сыграл удивление Корсаков.

— Я тебе говорю! Ночью полыхнуло. Мужики ваши еле свалить успели. Чуть не угорели, на фиг. — Борода понизил голос. — Говорят, в подвале два трупешника нашли. Менты дело возбудили. Так что, если у тебя с алиби проблема…

— Что-то я не помню, чтобы дом поджигал.

— А им пофигу, кто конкретно. Это же менты! Была бы статья, а клиента они сами сделают.

— Нет, не обломится. Алиби у меня железное.

— А картины твои?

— Какие картины? — насторожился Корсаков.

— Ну, твои и Вадика. Жалко же.

Корсаков махнул рукой.

— Дерьма не жалко. Новые нарисую.

— Оптимист, бля! Как сказал врач пациенту, когда тот ему «до завтра, доктор», сказал.

Борода заухал счастливым филином. Корсаков поморщился.

— Меня никто не искал?

— Было дело, — кивнул Борода. — Телка одна. Два раза тебя спрашивала.

— Как выглядит?

— А как все малолетки. Но эта породистая такая… Она, кажись, с Владом раньше тусовалась.

— Ладно, я пошел. Брошу взгляд на пепелище. Спасибо за пиво.

Корсаков пожал руку Бороде и стал спускаться вниз.

— Эй, Черный Лис, — арбатским прозвищем окликнул его Борода.

Корсаков оглянулся.

— Участковый наш — того.

— В смысле?

— За «Домом книги» нашли. Говорят, инфаркт.

— Учту, — обронил Корсаков.

Пробираясь сквозь тусующуюся толпу, он кивком отвечал на приветствия знакомых, отводил взгляд от заинтересованных, глупо подведенных, глазенок неформалок, старался не протереться плащом о дорогую одежду приличных граждан, решивших вкусить арбатской цыганщины.

Гитарист, ежевечерне ублажающий публику роковыми аккордами и неакадемическим тенорком, подкрутил ручку на усилителе. Ударил по струнам. Толпа одобрительно загудела. Начинался бесплатный концерт.

— «Смок он зе вотер» давай! — крикнул кто-то из толпы.

Музыкант улыбнулся и потряс кудлатой головой.

— «Маленькую лошадку»! — потребовал писклявый девичий хор.

Музыкант закрыл глаза. Пальцы забились в струнах. Его подружка потянула ко рту микрофон.

Корсаков пробился наверх. Вдохнул полной грудью свежий, совершенно не по-московски свежий воздух. Пахло полем, впитавшим дождь. Мокрой древесной корой. Горечью тополиного сока.

Небо очистилось. Сияло темно-синим отмытым стеклом. Над горизонтом, там, куда закатилось солнце, прозрачно-голубым сполохами горела зарница.

Часы на башенке у дороги, стилизованной под лондонский Биг Бен, показывали пять минут двенадцатого. Пятьдесят пять минут до полуночи.

Корсаков остановился. Где искать Анну он не представлял. И где теперь его новый дом понятия не имел.

Из трубы перехода вырвался тонкий, нервно ломкий голос певицы.

Он был добрым.Он плакал встречаясь со злом.Он хотел меня взятьи укутать тепломЯ ж пред нимне открыла застывшую дверьЯ сказала ему:«Не теперь».Говорили потом,что он быстро старел.Черным стал,позабыв что когда-то был бел.Что из дома, где жил ангел мой,Вышел черт, черный дикий, хромой…

С надрывным стоном лопнула басовая струна.

— Не теряй время, она тебя ждет, — раздался за плечом металлический голос.

Корсаков оглянулся.

Очередной блондин плакатно улыбался ему. По пластмассовым губам стекала кровь. Капала с подбородка на белую рубашку. Красная на кипейно-белом.

Блаженно закатив глаза, блондин опал на колено. Между лопаток торчало оперение арбалетной стрелы.

«Анна!»

Корсаков бросился вперед, едва не угодив под машину.

Арбат встретил торжественной чистотой вымытой до блеска мостовой. На стальных канделябрах столбов лучисто горели фонари.

Ноги сами принесли его к особняку. Он не мог объяснить, почему так получилось. Просто чувствовал, цепь событий должна замкнуться именно здесь. Где в черном кабинете сто четырнадцать лет дожидались своего часа карты Таро. Где была сломана печать.

В палисаднике шелестел мокрой листвой ветер. Особняк смотрел в ночь пустыми глазницами окон.

Корсаков поднялся на первую ступеньку лестницы.

Тень, отброшенная болтающейся на одной петле дверью, пошевелилась. Загустела. И обрела очертания тела затаившегося ящера.