Избранное - Майя Ганина

— Верно. С одиннадцати лет в спорте, книжки особенно некогда читать. Утром пять километров бегом в темпе. Потом тренировка, потом занятия. День до секунд учтен. Так? Ну, а когда игры — сами знаете. На себе пылинки сдуваешь, чтобы лишнего не напрягаться, силы бережешь. Вот так… Вы небось считаете, что человек родился для того, чтобы совершить какое-то дело? Да?

Я сказала, что вообще-то, конечно, не для этого, но про себя я убеждена, что лучшие родятся именно с этим предназначением. Чтобы человечество двигалось с каждым таким избранником чуть-чуть вперед.

— Ха! — подхватил Анатолий, сощурившись иронически и куснув губу. — «Человечество — это тропинка от зверя к сверхчеловеку». Уловил? Ваша мысль? Почти, да?.. Выходит, уважаемый кандидат наук, я тоже что-то читаю? И башка маленько варит, да?.. Ничего, скособочит, займусь… самопознанием…

Я поперхнулась, опять засмеявшись: ловко он меня подловил! В общем-то он был прав: мой утилитарный подход к предназначению каждого не нов и, наверное, жесток. Выходит, и на самом деле не так-то прост и наивен этот голубоглазый парень…

— Хорошо, — продолжал он. — Допустим, вы правы: у каждого своя роль, свое дело в жизни… Ну, а если у некоторых вся жизнь в те четыре года уложилась? Отец мой от звонка до звонка сапером войну прошел, вернулся — пять ранений и контузия, счетоводом в конторе доскрипел. Но я считаю — жил. И сделал свое. Или вы отрицаете?

— Нет, я согласна.

На самом деле, бывает, где-то в куле поезда или в санатории встретишь человека — невзрачный и работает никем. И вдруг случайно узнаешь, как он прожил те четыре года. И думаешь: господи! С лихвой свое на земле исполнил, весь выложился — спасибо ему, пусть отдохнет.

— Ну так спорт, чтоб вы знали, тоже как война! — категорично говорил мой собеседник. — Вы в этом не понимаете, но можете мне поверить. Большой, я имею в виду, спорт… То, что наши мужики тринадцатый раз чемпионы, — это война. И всего себя туда вкладываешь, выжимаешь, потом не остается ничего. Отгорел… Ну, тренером там. В обществе должность… Но это — пенсия, вы же понимаете. Пользу приносишь, конечно. Но жил — тогда!.. Вы в этом не рубите, — опять жестко предварил он мой предполагаемый ответ. — Не спорьте! Вы — белые воротнички, элита, но слава сейчас не у вас, не вы погоду делаете в международной обстановке. Чем вы всю жизнь занимались, кому это надо?

Я молча пожала плечами — что тут скажешь? Те же самые речи слышала я от Василия, только мой сибиряк доказывал мне могущество техники…

— Обидно? — спросил Анатолий. — А ведь вы так думали про меня. Думали?

— Думаю, — поправила я его. — Но вы правы, Анатолий. Еще давным-давно немецкий писатель Новалис сказал, что у нравственного идеала нет соперника более опасного, нежели идеал наивысшей силы или жизненной мощи, физического совершенства. Люди в массе, в общем, не в силах противостоять обаянию этого идеала. В век одичания культуры он находит себе много приверженцев. За точность цитаты не ручаюсь, но смысл истинно тот.

— Ничего вы не поняли… — грустно пробормотал Анатолий. — При чем тут физическое совершенство и культ силы? Я же говорю вам: это война. Когда мне клюшкой под ребро совали так, что в глазах зеленело и ребро трескалось — за что? Шайбу в сетку положил… Это спорт? Не профессиональный же бокс, где победитель тысячи получает… Это не спорт, это война.

Может быть, он был прав. Наверное, он был прав, этот парень, пробежавший за восемь-девять лет большого спорта всю активную жизнь, что была отпущена ему. Ярко, кстати сказать, пробежавший, думающий, оказывается, над тем, как живет, как жил… Я с невольным уважением разглядывала его возбужденное, покрывшееся бисеринками пота лицо. Очень мне хотелось погладить его по голове сейчас, как умного хорошего ребенка. Но много народу толкалось вокруг, пяля глаза, прислушиваясь к разговору, — неправильно поймут.

— Ладно. Теперь оглянемся вокруг, — заговорил Анатолий более спокойно. — Что мы видим?.. Вон девочки с ревмокардитом щебечут между собой, глазки мне строят. Кто они? Где-то немножко работают, но главное их занятие с детства: болеют! Хотя на умирающих не похожи. Да? Вон парень идет, поперек себя пухлый от гормонов, хроник, полиартрит лет десять… Кто он? Больной. И еще технолог где-то на заводе, в отделе штаны просиживает.

Я молчала. Приблизительно то же самое я думала про нашу Зиночку, с семнадцати лет отиравшуюся по больницам и санаториям. Больная. А потом технолог в техотделе. Иждивенчество, которое, как я поняла уже, вовсе не тяготит самих иждивенцев. Кроме Люси, никто тут не сетует, что не может жить с «высокой трудовой отдачей», наоборот…

— Каждый год, — продолжал Анатолий, — по три-четыре месяца они проводят в больницах, на всем готовом, включая дорогие лекарства, получают сто процентов по бюллетеню при этом!.. Потом за счет государства едут в санаторий на месяц, а то и на два. А какая польза? У них уж и психология настроена так: перекантуюсь на службе как-нибудь, а там отпуск, потом больница, потом санаторий… Флирт, безделье — полный кейф! Каста бездельников, взращенная на гуманности. Зачем вообще с ними нянчиться, зачем нужны эти трутни, паразиты, пожирающие то, что копят другие?..

— Толя, — взмолилась я, — поглядите, до чего мы договорились. А? Куда же их? Заживо в крематорий?

Он замолчал, усмешливо глядя на меня, слава богу, чувством юмора он обделен не был.

— Человек должен быть здоров, — продолжала я. — Я с вами согласна. Но если он всерьез болен?.. Вот у нас в палате лежит женщина. Главное дело ее жизни — выжить. Выжить болея. Три порока… Но если бы вы видели ее парня!.. Может, ее предназначение — родить его? Кем была мать Королёва? Колмогорова?.. Кстати — ваша мама?

— «Человек — это тропинка…» — пробормотал, напоминая, Анатолий. — Вряд ли больная женщина может родить вполне здорового… Ну ладно, будем считать, что мордатый выполняет свою миссию в качестве подопытного кролика. Опробуют на нем лекарства, потом кого-нибудь порядочного вылечат… Я, например, подохну — гормоны принимать не буду! Чем жить в образе свиньи, лучше умереть. — Он все еще усмехался, но глаза снова стали злыми. — Конечно, человек не виноват, что он болен, но я бы все-таки разогнал это гнездо! Оставил только тех, кто активно работает, нужен позарез обществу… Вон, например, парень идет, Сережка Белов, золотые руки, слесарь-инструментальщик шестого разряда…

Я ничего не отвечала. «Кто позарез нужен обществу…» Интересно, кому доверить решение? Василий — «золотые руки» и по-своему «золотая голова»… Я, когда он уже был дорог мне, как никто прежде и никто после, мучилась, определяя ему место в моем мироздании. Зачем он себя так нерасчетливо расходует? Зачем его гибкий ум, его талантливая чуткость ко всему на свете тратятся так нелепо щедро?.. Кем он мог бы быть, мой несостоявшийся Ломоносов, если бы в начале жизни ноги его шагнули на иную стезю?.. Сама с собой проводила я тогда эти школьные дискуссии, убеждая себя, что могла бы прожить без самолетов и ракет, без холодильников и пылесосов, без сложных соусов к безвкусному, конвейерным способом выращенному цыпленку… В пещере на циновке, как отшельники древности, питаясь кореньями, съедобными листьями и дикими ананасами. На мой взгляд, только путь мысли важен в этом мире: от учителя к ученику, от ученика к другому ученику, не вширь, но вглубь…

«Каждому — свое» — так, кажется, было написано на тех страшных воротах? Едва не договорился до этого Анатолий…

Коли уж придуман пылесос, будет придуман и его усовершенствованный вариант, чья-то «золотая голова» и «золотые руки» загубят свою стезю на это. Виноваты древние римляне, развратившие мир зрелищем роскоши для немногих — ее возжаждали все…

Тот месяц, изгнанный мною из воспоминаний, был, наверное, самым тяжким в моей жизни. Как мы с Василием мучили друг друга, какая это была война самолюбий, сколько раз за этот месяц мы расставались навсегда, чтобы через час понять, что врозь невозможно.

Я привыкла, что мужчины глядят на меня снизу вверх — прежде судьба посылала мне таких; Василий привык к покорному обожанию и хотел, чтобы я «знала свое место». «Что ты из себя строишь? — кидал он мне презрительно во время ссор. — Набаловали тебя! Ученая дама! А копни — каждая из вас мечтает портки стирать постоянному мужику!..» Ох, как ненавидела я его в эти минуты, как старалась побольнее уязвить репликами вроде той, что мне подсказал Анатолий: «Три книжки — и те по слогам…»

Но все равно я любила его, а он меня — за что, вопреки чему, кто тут может разобраться, кто может вычислить алгеброй это согласие несогласных?..

Однако близилось время, когда мука должна была наконец прекратиться: командировка у большинства моих консультантов шла к концу. Новый год Василий будет встречать дома, а я в Мадрасе. Индийцы просили продлить пребывание на заводе некоторым специалистам, но никто не соглашался: первый раз так долго за границей трудно, тоска берет. Я была рада, что Василий уедет, хотя понимала, что тяжко осиротею, что какой-то долгий срок будет саднить у меня внутри, точно сердце разрезали пополам. Но раны заживают…