Кануны - Василий Белов

Палашка шла в темноте следом. Он чуял ее шаги и опять хотел обругать ее, остановился, но сильный удар колом поперек спины на какое-то время вышиб его из памяти.

«Бьют… — подумал Микуленок, падая от второго удара. — Колотят слева и справа».

Истошный Палашкин крик полетел в темноту. Но гармонь не затихая играла. Народ скопился вокруг. «Та ска-ать, хорошо, что не в голову», — словно оправдываясь, говорил председатель. Он встал сначала на четвереньки, после, опираясь рукой о землю, поднялся на обе ноги. Его качнуло в сторону. Из исполкома выбежало с керосиновым фонарем несколько человек.

— Так, — послышался довольный голос Скачкова. — Ну-ко свети суды! Но следов кулацкого террора никаких не было, ни в траве, ни в дорожной пыли. Ничего, кроме черемухового коромысла, которым полощут в реке белье, не оказалось вблизи.

— Чье коромысло? — гаркнул Скачков. — Хорошо, выясним завтра. Он затолкал наган в кобуру и велел отнести коромысло в волисполком под замок.

Тройка по чистке ночевала под ветшающей железной крышей Прозоровского флигеля. Митька Усов, измученный жестокими колебаниями, выставлять или не выставлять для гостей бутылку, наконец твердо решил: не требуется. И по всему виду Меерсона, и по озабоченности Тугаринова было ясно, что вылезать с вином — значит позорить авторитет.

IV

Утром чуть свет снова собрали Ольховскую ячейку. Микулин на нее не явился. Спина слегка побаливала. Но не потому он лежал на печи у Гривенника, никуда не желая идти. Степанида в третий раз прибежала за ним: все было напрасно. Председатель пообещал ей под расписку кому попало сдать печать и штемпельную подушку и опять не сдвинулся с места.

Вот так же когда-то в детстве он не раз лежал на отцовской печи, не желая спускаться ужинать. Обида на несправедливое наказание вскипала горячими слезами, вставала удушливым горловым комочком. Покойный отец относился к таким голодовкам почему-то совсем равнодушно. «Вишь ты, — передразнивал он, — я вот вас выучу, не стану есть-пить, будете у меня знать». От этих слов становилось еще горше, еще обидней. Мать, как бы невзначай, совала на печь кусок воложного пирога либо посыпанный заспой овсяный блин. И все же обида не таяла, пока не приходил глубокий, облегчающий детскую душу сон.

«Все, крышка, — думал Микулин. — Руки-ноги есть, запрягу лошадь, поеду на лесозаготовку…»

Тем временем в исполкоме Меерсон давал последние указания. Вместе с Тугариновым он уезжал в район, оставляя Скачкова в Ольховице. Укомовский, теперь уже райкомовский, тарантас, запряженный, стоял у крыльца.

«Какую картину, товарищи, мы имеем на сегодняшний день? — говорил Яков Наумович. — Такую, что налицо недооценка классовой линии, налицо самая, большая правая опасность. Кулацкий террор крепнет со дня на день по всей стране и по всему Вологодскому округу. Ошибки бывшего губернского руководства дают ядовитые плоды и здесь, в Ольховской волости… — Меерсон торжественно поглядел поверх голов. — Бухаринские последыши типа бухгалтера Шустова будут безжалостно отсечены! Их покровители, наподобие предисполкома Микулина, тоже встанут перед нелицеприятным партийным судом. Предлагаю немедля начать следствие по делу кулацких бандитских вылазок. Это во-первых. Во-вторых, немедля освободить гражданина Шустова от всех занимаемых им должностей. Далее, необходимо распустить маслоартель и кредитное товарищество, на основе которых создать колхоз. В-третьих, продолжить налоговую кампанию, для чего немедля выявить недоимщиков, возбудив против них уголовные дела и описав имущество. Это во-первых. Во-вторых, требуется мобилизация всех сил по сбору самообложения, разверстке займа и подготовке осенне-зимней лесозаготовительной кампании!.. Итоги комиссии будут рассмотрены на районной комиссии. На этом я закончу, товарищи. По всем деталям даст разъяснение товарищ Скачков, он остается пока с вами».

Меерсон закрыл портфель и начал за руку прощаться с ольховскими коммунистами. То же самое сделал второй уполномоченный. Затем они деловито вышли. Лошадью правил Тугаринов. Они уехали проводить чистку кандидатской группы в соседней волости. Скачков, казалось, был доволен, что остался единственным представителем района в Ольховице.

Распределив обязанности и рассказав, кому что делать, он решительно встал и прошел в соседнюю комнату. Здесь спокойно и важно брякал на счетах бухгалтер маслоартели Шустов. В углу сиротливо стояло вчерашнее коромысло.

— Дебет, кредит, а сальдо в карман? — произнес Скачков, закуривая толстую «пушку». Шустов не ответил на издевательство. Он по-прежнему спокойно подбивал какие-то свои итоговые столбцы.

— Немедля сдать ключи и всю документацию! — уже не сдерживая ярости, закричал Скачков. — Немедля!

— Я вам не подчиняюсь, товарищ Скачков. Я подчинен выборному правлению и в частности его председателю…

Но Скачков не дал ему закончить:

— А вот мы поглядим, кому ты подчиняешься… — Он выхватил из шустовского стола связку ключей и подбросил их на ладони. — Вот так, гражданин Шустов!

Бухгалтер пожал плечами.

… В тот же день, к вечеру, было описано имущество в шести ольховских домах, в том числе у Данила Пачина и Гаврила Насонова. В колхоз записались восемь домов — это были подворья бобылей вроде Гривенника, а также хозяйства членов Ольховской ячейки.

Митьку Усова единогласно выбрали председателем, а колхоз назвали «Красным лучом».

До того причудлива бывает судьба, так прихотливо-замысловата, да вдобавок еще и смешна, и коварна, что не враз разберешь, что в ней хорошо, что худо, где у нее добро, а где зло. Сама смерть неизвестно где при такой судьбе…

Живой ли был Петька Гирин, по прозвищу Штырь? Никто бы не сказал этого точно, если спрашивать по отдельности. Всего скорее всяк сказал бы: нету в живых. Но если б можно было спросить сразу все окрестные волости — со всеми их пятью десятками деревень, со всеми гумнами и земляными клонами, банями и мостами, лесными покосами и рыбными тонями, если б спросить всех сразу, старых и молодых, умных и дураков, живущих безвыездно и тех, что уже либо сами поглядывают за околицу, либо уходят и отъезжают по воле чужой, — сказано было бы: живой Штырь!

Может, и впрямь был Петька Гирин, по прозвищу Штырь, жив и здоров. Но если так, то где, по каким градам и весям шаркали его широкие галифе, какою водой умывал он свои белые, как солома, усы?

В сентябре кузнец Гаврило Насонов по совету Данила Пачина набрал платов и подался в Москву ко «всесоюзному старосте». Дальше этого никто ничего не знал. Гаврило не любил рассказывать о своих неудачах. Ходили слухи, что его не допустили даже на Шаболовку в дом «бывшего Зайцева», что он лишь потоптался будто бы в коридоре. С другой стороны, платы не вернулись обратно. Ясно было для многих, что Штыря в квартире не оказалось, что его дородная Клава давно была женою Шиловского. Но все это знали и до Гаврила Насонова.

Дальше родственники Штыря говорили о каком-то давнишнем письме с Мурмана, а в том письме будто бы сообщалось о смерти Петьки. Но ведь Игнаха Сопронов видел Гирина, вернее, Гиринского, в Ленинграде, тоже около того времени! Еще надежнее было сообщение ездившего с бумагой в Вологду Степана Клюшина. Степан рассказывал, что своими глазами видел Штыря на вокзале и даже кликнул, но тот будто бы то ли не слышал оклика, то ли не захотел оборачиваться.

Дальше — больше.

Бухгалтер Шустов еще до чистки ездил на окружной съезд кооператоров, ночевал в Вологде у знакомых. Надо было достать второй сепаратор, чтобы открыть еще один приемный молокопункт — шибановский, но куда бы ни ходил Шустов, где бы ни хлопотал — всюду отказывали. Он пришел на квартиру расстроенный и случайно встретился там с высоким моложавым мужчиной, который не сознался, что он Штырь, а написал для Шустова всего лишь одну бумажку.

По этой бумажке Шустов получил не только сепаратор, но и кислоту, и пробирки для определения жирности.

Фамилия благодетеля была Гиринштейн.

Путаница копилась не только в именах и фамилиях, уже и самые проворные бюрократы не знали, где право, где лево; чистка, как чума или холера, почем зря косила их ряды, но ряды заполнялись новыми, и все клубилось везде, подобно осеннему дыму. Многие совслужащие растерянно ждали новых невзгод; те, что похитрее, бросали работу и меняли место житья.

Новое место и сам новый. Благо для переездов хоть отбавляй всяких возможностей. Основательная административная перетряска шла по всему необъятному лесному простору, от Белого моря до Шексны, от Ладоги и до Вятки. Губерний не стало. Вся власть скопилась теперь в Архангельске, отсюда сперва по округам, потом по районам шли директивы и указания, планы и разнарядки. Но до Архангельска от Шибанихи было дальше, чем до Москвы… Обвиненная в правизне Вологда с трудом отбивала нападки с юга и с севера. Бодрились одни военные, да и то не все.