Рыцарь Христа - Стампас Октавиан

Сразу же после празднования Преображения Господня — первого большого праздника в освобожденном Иерусалиме — полки крестоносцев двумя потоками, через Вифлеемские и Сионские ворота, двинулись навстречу врагу. Вновь зазвенели кольчужные доспехи, вновь затрепетали знамена, зацокали копыта тысяч лошадей, заскрипели колеса тяжело груженых телег. Мы снова шли воевать. Пройдя миль сорок, мы встретились с неприятелем неподалеку от города Аскалон, лежащего к юго-западу от Иерусалима. В численности мы превосходили армию Фатимита, но воины его ни в чем не уступали крестоносцам, а во многом даже превосходили. Особенно хороши были их всадники на верблюдах. Ловко управляя этими неуклюжими на вид животными, они столь же ловко владели оружием, нанося огромный урон нашему воинству. На крестоносцев, конечно, сильно повлияло расслабление, наступившее после достижения цели, после взятия заветного града. Но с другой стороны, ощущение победы было еще так живо, что оно помогало лучше справляться с врагом. Понеся большие потери, мы все же наголову разгромили армию египетского калифа, а остатки ее гнали потом до самой Газы. Плечо мое к тому времени успело зажить, рана лишь чуть-чуть давала о себе знать, и в этой битве я, помнится, испытал какой-то особенный восторг. За спиной у меня лежал освобожденный Иерусалим, и я рубился с врагом в охотку, с тем непередаваемым упоением, когда и умереть не жалко — ведь Гроб Господень наш. Но ничто не брало меня, и я вышел из битвы без единой царапины, защищенный Божьим благословением, попечительством Ангела-хранителя, любовью к Евпраксии и доспехами Елены. Как бы я хотел, чтобы и все были так же неуязвимы! Но, увы, сражение при Аскалоне омрачило радость победы горечью потерь. Там, неподалеку от маленького приморского городка, мне пришлось похоронить двух своих командоров — Олега и Ярослава. Да примет Господь их души в своем небесном Киеве! Осиротевшие оруженосцы по возвращении в Иерусалим отправились в родные края рассказывать русичам о подвигах и достойной гибели двух своих славных соотечественников.

Видя столь сильное поражение своих единоверцев, Аскалонский эмир присягнул Защитнику Гроба Господня и поклялся никогда не воевать против христиан. К западу и к югу от Иерусалима отныне устанавливалось надежное спокойствие. Брат Боэмунда, доблестный, но спесивый Танкред принял пышный титул князя Палестинского и Галилейского. Отныне ему подчинялись прибрежные территории от Газы и Аскалона на юге до Назарета и Геннисаретского озера на севере. Для обеспечения спокойствия на востоке войска Раймунда Тулузского спустились в долину Иордана и разбросали свои гарнизоны вдоль этой благодатной реки, в самом лучшем, живописном и сплошь состоящем из оазисов месте Святой Земли. Правда, после сражения при Аскалоне количество крестоносцев стало быстро таять. Те, кто чувствовал, что их долг исполнен, навоевавшиеся и нахватавшие добра и драгоценностей, спешили распрощаться со своими соратниками и толпами отправлялись в Яффу, откуда пизанские, генуэзские и венецианские корабли переправляли их в Европу.

Наступил октябрь, а я все еще пребывал в Иерусалиме, только собираясь отправиться в путешествие за своей Евпраксией. Я успокаивал себя, что к январю все же успею приехать в Киев и сдержу свое обещание — явлюсь до того, как моя милая разрешится от бремени. С некоторых пор, а после взятия Иерусалима в особенности, у меня появилась твердая уверенность, что на сей раз она благополучно переживет беременность и родит мне крепкого румяного русича, красивого, как мой отец, веселого, как Сашенька, и доброго, как сама моя Евпраксия.

Меня все больше и больше волновало состояние патрона. День ото дня Годфруа становился молчаливее, печальнее, мрачнее. Его явно что-то угнетало и мучило, энтузиазм, с которым он принялся наводить порядки в Иерусалиме в первые дни, стал угасать. После победы при Аскалоне он не надолго вновь ожил, но осенью впал в состояние, близкое к апатии. В разговорах я пытался разведать у него, в чем причина непонятной тоски. Однажды он не выдержал и признался:

— Я получил скверное предсказание о том, что умру сразу после первой же годовщины освобождения Иерусалима.

— Какая ерунда! — воскликнул я. — Как вам не стыдно, патрон, верить в предсказания! Вы же христианин, Защитник Гроба Господня. Неужто Господь не защитит вас?

— Сколько раз я говорил тебе, Лунелинк, что можно обращаться ко мне «патрон» и называть на «ты»! — проворчал Годфруа. — Во всяком случае, когда мы беседуем с глазу на глаз, как сейчас.

— Хорошо; патрон, позволь же мне тогда еще раз, уже на «ты», пристыдить тебя: нельзя верить предсказаниям, все в руке Божьей!

— Это так, — еще мрачнее отозвался он, — но меня гнетет страшное ощущение близкой кончины, от которой я могу избавиться, только бросив все и сбежав куда-нибудь далеко-далеко, хоть к антиподам, хоть далеко на север, туда, где, как утверждают, есть дивная сияющая страна Туле, расположенная между землей и небом.

— Прекрасная мысль! — воскликнул я, кладя руку ему на плечо. — Поедем вместе! Заедем в Киев, захватим с собой мою Евпраксию и отправимся искать Туле! Я всю жизнь мечтал побывать в сияющей стране, расположенной между землей и небом. Годфруа, старый и добрый друг мой! Мы сделали свое дело, мы освободили Гроб Господень, пусть теперь другие осваивают эти места. Правда, поедем на север, довольно мы надышались жарким воздухом юга, пора слегка остудить наши опаленные легкие.

— Теперь я скажу тебе: стыдись, рыцарь Христа и Храма! — ответил мне Годфруа, нисколько не вдохновляясь идеей смены юга на север. — Стыдись, воин Христов! Разве ты не видишь, как крестоносцы разбегаются? Я не ручаюсь, что сейчас в Святой Земле осталась половина из тех, кого мы с тобой довели до Иерусалима. Им можно простить, что намучавшись и получив заслуженные награды, они позволяют себе вернуться в родные края. Но мы с тобой — часовые, а не только полководцы. Мы не имеем права пользоваться богатствами, отнятыми у неверных. Наше дело — стоять на страже завоеванных земель. Даже если мы останемся здесь с тобою вдвоем.

— Вот именно, что вдвоем, — сказал я. — А ты говоришь: «Помру, помру!»

— Если помру, то стой один. Погибни, но стой, — сказал Годфруа все так же печально, не поддаваясь моему бодрому тону.

Не нравилось мне его окружение — эти Урсусы, Артефии, Ормусы, да еще какой-то Папалиус появился, такая же темная личность, как остальные. Этот Папалиус да еще граф Гуго Шампанский стали то и дело появляться на территории Соломонова храма с целой оравой копателей, которые выламывали из земли древние камни и плиты, рылись и рылись то там, то сям, а окончив раскопки, кое-как восстанавливали разрушенное. Однажды мои командоры со своими коннетаблями и шевалье накинулись на них и здорово поколотили за наглость. На место погибших Олега и Ярослава я взял двух германцев — Алоизия Цоттига и Клауса фон Хольтердипольтера, ребят честных, но жутких озорников, под стать Роже де Мондидье.

Побитые Гуго Шампанский и Папалиус, собрав своих разбежавшихся землекопов, отправились к патрону жаловаться. Годфруа вызвал меня к себе во дворец Давида, где он обосновался с конца сентября, и попросил не чинить никаких препятствий разысканиям, которые проводит Папалиус.

— Но патрон, — возмутился я, — они так нагло ведут себя и ничуть не заботятся о том, как будет выглядеть поприще храма после их усердных работ. Прикажи им хотя бы, чтоб они как следует все восстанавливали после себя и вежливо обращались с моими людьми.

— Не сердись, Лунелинк, — взяв меня под руку, ласково сказал Годфруа, — то, что они ищут, имеет огромное значение, и прежде всего для меня. Если их поиски увенчаются успехом, мы все будем обладателями такой реликвии, поклонение которой надежно защитит нас от любых вторжений.

— Что же это, если не секрет?

— Пока секрет.

— Раз так, не смею больше ни о чем тебя расспрашивать. И все же, скажи, что это за люди?

— Кто именно?

— Ну, хотя бы, этот самый Папалиус. Извини, но рожа у него мерзкая, — невольно вырвалось у меня.