Буревестник - Петру Думитриу

— Туда! — крикнул он Емельяну. — Держи туда! На песок!

Емельян понял и быстро, по-медвежьи косолапо, дополз до кормы и стал править, поскольку, конечно, это было возможно в таком аду. Направо от них виднелась узкая полоска песчаного берега. Там, по крайней мере, море не размозжит их черепа о скалы. Там им предстояло или утонуть, или спастись.

Емельян изменился в лице и тоже сел на весла. Грести становилось все труднее и труднее. Приходилось бороться и с противным течением, и с водоворотами, то и дело открывавшими свои воронки на поверхности волн. Лодку то подкидывало вверх, словно кто-то выталкивал ее из пучины, то засасывало в открывавшуюся под ней пустоту и тогда она падала в пропасть; весла глубоко, чуть не по самые кочетки, зарывались в воду, гребцы беспомощно озирались по сторонам, как затравленные звери, готовясь каждую минуту броситься в море и плыть прочь от лодки, удары которой могли быть смертельны. Грохот разбивавшихся о берег волн оглушил их; из-за этого шума и завывания обезумевшего ветра больше ничего не было слышно, так что говорить, вернее кричать друг другу на ухо было уже невозможно. В утесах ясно виднелись темно-красные жилы, отчего скалы казались громадными сгустками свернувшейся крови. Выше рос низкий, редкий кустарник, который безжалостно трепал и рвал ветер, а еще выше, в холодном, редком воздухе, где царило такое же волнение, как и в море, кружились какие-то птицы и, раскрыв острые, твердые, как железо, клювы, смотрели сверху на людей своими круглыми хищными, неподвижными глазами…

Вдруг все наполнилось водяной пылью, волны вздыбились, выросли до головокружительной высоты, все закрутилось в бешеной свистопляске белой клокочущей пены. Адам, упершись в весла, почти не двигаясь, все еще держал лодку на гребне. Он мог бы, конечно, броситься в воду, но так поступить мог только молодой рыбак, а Адам был умудрен опытом и потому знал, что силы нужно экономить, сократив, насколько возможно, расстояние, отделявшее их от берега: нужно было до последней крайности оставаться в лодке, а потом уже надеяться на свои руки. Море теперь вздымается вокруг них, образуя один могучий, длинный вал, такой высоты, что страшно заглянуть в зияющую за ним пропасть. Весла, опущенные в клокочущую пену, дрожат, как натянутые струны; от этого в голове трясутся мозги, — не сдавайся, Адам, веди лодку прямо к песчаному берегу! Саженей на двадцать левее, огромные, красные, обросшие мохом скалы, похожие на сгустки крови, то и дело исчезают под водой; с них ручьями стекает пена, но на смену прежнему уже бежит новый вал, с грохотом канонады разбивается о них, и столб пены сказочным фонтаном устремляется ввысь. Держи правее: туда, где волны бурлят у песка, то отступая, то снова бросаясь на приступ, и словно пытаются вскарабкаться на отвесные скалы, которые стеной стоят за песчаной полосой! Там, наверху, на краю утеса, ветер пригибает к земле кустарник, и видно, как он дрожит и бьется на фоне изумрудно-зеленого, холодного, прозрачного, чистого неба! Хоть ты и оглушен ревом бури, хоть и измучен качкой, не сдавайся, Адам, веди лодку прямо к цели, не выпускай весел! У твоей Ульяны ясный взгляд, влажные, дрожащие губы, а когда она смеется, у нее сверкают крепкие, белоснежные зубы и вокруг глаз собираются мелкие морщинки. Правда, смеется она редко и подчас о чем-то грустит, даже в твоих объятиях…

— Не грусти, Ульяна, не печалься! — захохотал Адам со страшным напряжением.

Лодку вынесло на гребень огромного, чудовищного вала. Красные скалы вдруг сразу выросли над ними, словно собираясь, каждую минуту, обрушиться им на голову. Адам взглянул на Емельяна: «Готовься!» С Афанасие все равно уже ничего нельзя было поделать. Емельян ответил одними глазами. Они без слов понимали друг друга. Их связывала давнишняя, прочная дружба людей, которые с годами словно врастают друг в друга. Двое, трое — сколько бы их ни было — перед лицом смертельной опасности такие друзья действуют как один человек. Лодка на одно мгновение задержалась и, дрожа, повисла в воздухе на пенистом гребне. Это мгновение показалось рыбакам вечностью. Потом зеленый, прозрачный вал перекинулся, увлекая за собой и лодку, и людей, и зарыл их в бурлящем хаосе белой пены.

Адам не заметил ни как опрокинулась лодка, ни как самого его выбросило далеко от нее в воду. Он почувствовал только, как какая-то страшная сила все глубже и глубже погружает его в темную, зеленую пучину… Успев в последнюю минуту набрать воздуха в легкие, Адам терпеливо дождался, пока эта сила иссякла, перестала действовать, и тогда, с готовой разорваться грудью, оглушаемый даже тут, под водой, грохотом прибоя, поплыл вверх, осторожно выпуская изо рта целые пучки сверкающих, серебряных пузырей и отталкиваясь сильными движениями рук, как машет крыльями взлетающая в небо птица. Он едва успел выскочить на поверхность и, хрипя, захватить в легкие новый запас воздуха, как над ним тотчас же выросла новая гора с тонкой, прозрачной кромкой, и десятки тонн зеленой, темной воды обрушились на его голову и снова увлекли вниз. Но Адам на этот раз поплыл не прямо вверх, а наискось, и те же сильные, яростные взмахи рук опять понесли его на поверхность, которая снизу казалась ему составленной из тысячи двигающихся овальных зеркал, озаренных слабым, зеленоватым светом другого мира. Он выплыл, но очередной вал, накрыв его, снова низверг в темную, холодную глубину. Адаму, у которого не хватало воздуха в легких, стоило неимоверных усилий воли, чтобы не открыть рта. Мучительная жажда воздуха, страшное сердцебиение и дурнота толкали его на отказ от дальнейшей борьбы — страшно хотелось широко открыть рот и глотнуть, если не воздуха, то хотя бы морской воды. Когда он в последний раз плыл кверху, к этому странному зеленоватому свету, он почувствовал, что все кончено, что он больше не может, и страшная, нестерпимая боль сжала его сердце. Но именно эта-то нестерпимая боль и пробудила в нем такую бешеную злобу, такую непобедимую волю к сопротивлению — его прежнюю, непокорную, строптивую волю, — что, собрав последние силы, он яростно заработал руками, снова устремился к сверкавшим над его головой серебряным, двигающимся зеркалам. Выскочив на поверхность и жадно втянув в себя воздух, Адам вместе с воздухом, глотнул также горькой морской воды, от которой его сразу затошнило. Оглядевшись, он заметил, что плывет в промежутке между двумя исполинскими волнами, — может быть, последними, которые ему суждено видеть в жизни. Адаму было далеко за тридцать: это был уже не прежний паренек, подручный Филофтея Романова, а много изведавший, знающий свои силы, искусный пловец: он оглянулся, смерил глазами догонявший его, кипящий пеной вал, сознательно поддался его власти и пустился вместе с ним вверх. Очутившись высоко в воздухе, он улучил секунду, когда увлекший его гребень готов был свернуться, нырнул и быстро поплыл, упираясь в несущуюся вперед воду и чувствуя, как над его головой бурлит пена, как его крутит и тянет то вверх, то вниз. Его перевернуло, но он нарочно уходил все глубже и глубже, потом рванулся вверх и опять выскочил на самый хребет волны, на пенистый гребень, все время помогая руками той силе, которая неудержимо несла его вперед и вверх, до тех пор, пока он не услышал за собой рева настигающего его другого вала, его тень не накрыла его и не увлекла обратно в пучину… Воздуха в легких больше не было — Адам не успел их наполнить. Он опять поплыл вверх и наискось, яростно, бешено выгребая руками, едва выдерживая нестерпимую боль, словно когтями раздиравшую ему сердце, нестерпимую жажду воздуха, соблазн глотнуть и разом покончить с этой мукой. Нет, нет! Плыви вверх, Адам, не сдавайся!.. Он снова — в который раз? — вырвался на поверхность, снова вдохнул воздух в истерзанные легкие, снова увидел клокочущую пену у берега и море с головокружительной быстротой несшее его к этому берегу. Последний вал пронес его над мутной, полной жестких, холодных водорослей водой, выбросил на песок и с неудержимой силой поволок обратно. Адам, крича и цепляясь, почувствовал, что море, несмотря на все его усилия, неудержимо тянет его назад. Словно решив раз навсегда покончить с дерзким пловцом, на него обрушился другой вал, но Адам, перехитрив его, нырнул в грязную, полную морской травы и песка воду и, борясь против слепой, бессмысленной силы крутивших его во все стороны течений и водоворотов и шумевших над ним волн, стал пробираться к тому месту, где они казались тише. В последний раз подхваченный волной, он почувствовал под руками ракушки и твердый песок, потом, сделав еще одно, последнее, усилие, глубоко запустил пальцы в песчаное дно, удержался и пополз…

Волны то влекли его вверх, то били в спину, то наваливались на него всей своей тяжестью, то пихали вперед, пока, наконец, его голова не оказалась над водой. Тяжело дыша и охая, он пополз было дальше — хотя все руки у него были жестоко исцарапаны и из израненной острыми ракушками груди струилась кровь, — но прополз всего несколько шагов и упал, уткнувшись лицом в твердый, мокрый песок. Потом поднялся на четвереньки, уперся локтем в колено и с трудом встал на ноги.