Роман императрицы. Екатерина II - Казимир Валишевский

Но отказалась ли она хотя бы теперь от своей мечты? Нет. 20 марта 1794 года будущий защитник Москвы и фаворит великого князя Павла, Ростопчин, писал русскому послу в Лондоне:

«Мне кажется, что война неизбежна для России, так как ее желает государыня, несмотря на умеренные и миролюбивые ответы Порты. Она настаивает на своей цели и хочет наполнить газеты вестью о бомбардировании Константинополя. Она говорит у себя за столом, что скоро потеряет терпение и покажет туркам, что так же легко войти к ним в столицу, как и совершить путешествие в Крым. Она даже обвиняет иногда князя Потемкина в том, что он по недостатку доброй воли не довершил ее намерения: потому что стоило бы только захотеть».

Екатерина, по-видимому, уже успела позабыть о том, что в течение этой второй турецкой войны, которую она хотела начинать сызнова, ей чуть было не пришлось бежать из своей столицы, так как неприятельская армия подступала к стенам Петербурга. По словам одного очевидца, сто шестьдесят лошадей стояли всегда наготове в Царском, и императрица ложилась спать со своими драгоценностями в карманах. Эта неприятельская армия, доставившая ей столько тревоги, принадлежала противнику, очень презираемому ею, — шведскому королю.

Война со Швецией, совпавшая со второй Турецкой войной и заставшая Екатерину врасплох в то время, когда все ее военные силы были заняты в другом месте, была тоже результатом ее предвзятого, хорошо нам известного оптимизма. Если бы она выказала немного меньше высокомерия и немного больше осторожности, то легко могла бы избежать этого сюрприза до 1783 года отношения между обеими странами были наилучшими. Екатерина в то время особенно кокетничала со своим стокгольмским соседом. Она хотела сделать его одним из столпов Северного союза, о котором мечтала. Шведский посланник Нолькен, — она говорила с ним очень откровенно на этот счет, — был предметом ее исключительного внимания. Случалось, что он один из всего дипломатического корпуса получал приглашения на малые вечера в Эрмитаж. И как Фридриху — арбузы, так шведам Екатерина посылала стерляди и квас, оцененные ими при их посещении Петербурга. Но эти старания ни к чему ни привели: Густав III колебался разорвать связи, соединявшие его с Францией. Это послужило первым поводом к размолвке. Следующий повод дала вторая турецкая война. У Швеции еще с 1739 года был заключен оборонительный союз с Оттоманской империей. Его можно было, правда, считать нарушенным, потому что в 1768 г. Швеция не шелохнулась и предоставила своей союзнице самой разбираться с Россией и вынести всецело на своих плечах всю тяжесть проигранной кампании. Но в 1788 году Густав нашел удобным вспомнить о том, о чем забывал прежде. Ввиду бессилия Франции, он рассчитывал теперь на поддержку Пруссии и Англии. Донесения Нолькена убедили его в том, что весь северо-запад России остался почти без защиты. В глубокой тайне он снарядил флот в Карлскроне, и шведская эскадра снялась с якоря 9 июня 1788 года.

«Императрица Анна Иоанновна в подобном случае велела сказать, что в самом Стокгольме камня на камне не оставит!»

Екатерина невольно воскликнула это, узнав о появлении неприятельского флота в виду Кронштадта. Но, к несчастью, теперь не могло быть и речи о том, чтобы идти в Стокгольм! Приходилось защищать собственную столицу. «Случайности этой войны и положение Петербурга были таковы, — писал граф Ланжерон в своих Записках: — что шведский король мог явиться туда без большого риску… Он мог быстро пройти те сорок верст, которые отделяли его от столицы; мог даже высадить свою пехоту… потому что императрица выставила против него лишь половину того войска, которым он располагал, и, если даже предположить, что ему не удалось бы перейти Неву, то он мог обстреливать дворец императрицы с противоположного берега. Не постигаю, как он не попытался этого сделать!» Если бы Густав пришел на четыре дня позже, то ему не пришлось бы обменяться даже выстрелом с русскими: Екатерина, вопреки мнению военного совета, упорно стояла на том, чтобы отправить в Средиземное море весь наличный состав русских военных судов. Впрочем, и суда-то эти едва держались на воде. Что же касается сухопутной армии, то через несколько недель ей удалось собрать около шестнадцати тысяч человек, переслав на почтовых часть полков, взятых Потемкиным для его операций на юге России.

К счастью, вместо того, чтобы действовать, Густав пустился в разговоры. Как Петр III когда-то, он начал чернильную войну, и на этой почве, разумеется, не мог ожидать ничего, кроме поражения. На его бахвальство и высокомерные декларации, в которых он требовал возвращения Финляндии и разоружения России, Екатерина отвечала французскими стихами и комической оперой на русском языке, где под прозвищем Горе-богатыря шведский король был выставлен на общее посмеяние. В то же время агенты императрицы, которых у нее было в Швеции много, и ее сторонники, — которых тоже было немало, — не теряли времени даром, и Густаву пришлось вскоре сражаться на два фронта: в Швеции вспыхнул бунт. Аньяльская конфедерация угрожала его престолу. Он считал себя уже погибшим и погиб бы неминуемо, если бы «слишком раздраженная, чтоб рассуждать здраво», по выражению Сегюра, Екатерина не сделала со своей стороны непоправимой ошибки: она раньше, чем следовало, стала праздновать победу и предложила противнику мир, под условием, чтобы мятежная финляндская армия заставила своего короля вернуть Швеции прежние привилегии. Это показалось слишком унизительным для национальной чести и гордости шведов. Густав сейчас же воспользовался высокомерием Екатерины, чтобы пробудить патриотизм в своих подданных. Он стал действовать энергически, сам укрепил Готебург, отразивший после этого нападение датчан, посылавших, под видом нейтралитета, войска на помощь русским в силу оборонительного договора, подписанного с Россией в 1773 году. Он добился, кроме того, вмешательства Пруссии и Англии, и к концу 1789 года положение Екатерины было почти безвыходным.

Кампания 1790 года началась для императрицы опять несчастливо. 23 и 24 мая в Петербурге слышалась пальба шведских пушек. Приходилось прибегать к крайним мерам. Кто-то подал даже мысль сформировать отряд из караульных солдат, стороживших правительственные здания. Екатерина прибегала к чтению Плутарха, чтобы черпать в нем бодрость духа, изменявшую ей. Она находилась в непривычном для нее нервном возбуждении: от крайнего отчаяния переходила к радости и не совсем обоснованному самодовольству. Когда победа адмирала Чичагова позволила Нассау-Зигену запереть Густава с его гребной флотилией в бухте, Екатерина поспешила выслать королю судно со съестными припасами и предложением капитуляции. Но она несколько поторопилась: Густав прорвался сквозь цепь русских судов и нанес в свою очередь Нассау-Зигену страшное поражение при Свенскзунде в день коронации императрицы. Испанский посланник Гальвес предложил тогда Екатерине свои услуги, чтобы начать со Швецией переговоры о мире, и она сейчас же дала ему свое согласие; мир был заключен 14 августа 1790 года на основании statu quo ante. Впрочем, одна из статей договора обязывала Россию отказаться от гарантии прежней шведской конституции, т.е., другими словами, признать новый строй, введенный Густавом в 1772 году, по которому он становился самодержавным королем, что, между прочим, и дало ему, вероятно, возможность отстоять свою родину. Это был очень важный пункт для шведского короля, и, таким образом, победителем являлся, несомненно, он. Да и сама Екатерина это понимала, но в письме к Потемкину, отправленном ему на следующий день после подписания мирного договора, она говорила: «Мои платья все убавляли от самого 1784 года, а в сии три недели начали узки становиться, так что скоро нам прибавить должно меру».

Опыт этой войны мог бы показать Екатерине, как опасно предпринимать слишком многое за раз и полагаться на свое счастье и на неудачу других. Но мы знаем, что этот урок не послужил ей на пользу. Не имея предлога возобновить войну с Турцией, о которой усиленно подумывали в Петербурге в 1794 году, Екатерина решилась в 1796 году на персидский поход. Но какую он имел цель? В сущности, весь смысл его был в том, чтобы дать военную славу Платону Зубову, сменившему в 1789 году Потемкина на посту фаворита, и, несмотря на свои двадцать девять лет, желавшему занять его место и во главе военной коллегии. Зубов не имел представления о военном искусстве, видел маневры лишь на парадах, но ему посулили пост военного министра и чин фельдмаршала, если бы войска, командующим которых он числился, оставаясь в Петербурге, одержали где бы то ни было хоть какую-нибудь победу. Во главе армии стал Валериан Зубов, двадцатипятилетний брат временщика, сражавшийся простым поручиком в последней войне с Польшей и потерявший ногу в одной из передовых стычек. Ему дали три миллиона на первоначальные расходы, в которых не обязывали отдавать отчета. Это был обычай, вошедший в силу со времен Потемкина. И чин фельдмаршала, обещанный одному брату, и три миллиона, отданные бесконтрольно другому, — вот единственное, что было реального в этом предприятии. Остальное всецело относилось к области фантазии. У Платона Зубова был, положим, свой план, разработанный им в уборной государыни, которым он, как когда-то Потемкин своими, увлек воображение Екатерины. Но если планы Потемкина бывали тогда близки к безумию, то план Зубова был совершенно сумасшедший. Греческий проект был теперь оставлен: Зубов находил в нем тот непростительный недостаток, что над ним работал когда-то его великий предшественник в милостях императрицы, и заменил его проектом индийским. Валериан Зубов должен был со своими 20.000 солдат пройти всю Персию до Тибета, оставить там гарнизон; затем, повернув назад, пересечь Анатолию, взять Анапу и отрезать Константинополь от Азии. К этому времени Суворов, перевалив через Балканы, соединился бы с ним под стенами Стамбула, а Екатерина, лично командующая флотом, подъехала бы к Константинополю морем.