Говорят сталинские наркомы - Георгий Куманёв

Сталин выслушал, отдал распоряжение ускорить работы и разрешил мне ознакомить с докладом мое непосредственное начальство. Это был один из негласных законов, строго соблюдавшихся: если задание давал лично Сталин, то получивший задание и выполнивший его мог доложить о нем своему начальнику только по разрешению Сталина. До войны со мной было несколько подобных случаев и в Наркомате путей сообщения и в Наркомате госконтроля. А в войну, когда я стал начальником военных сообщений, подобная ситуация с докладами лично Сталину через голову начальника Генерального штаба стала обычной.

Конечно, Сталин обладал памятью компьютера и нечеловеческой работоспособностью. Конечно, умел в считанные минуты разрешить проблему, над которой иной начальник бился бы неделю. Конечно, личные распоряжения вождя исполнялись беспрекословно и вне всякой очереди. И тем не мене такое стремление решать все и за всех чрезвычайно опасно для любого дела не только прямыми последствиями, но и косвенными, ибо отучивает людей от инициативы.

Во время работы в Наркомате госконтроля СССР мне довелось вплотную познакомиться с некоторыми сторонами деятельности членов Политбюро ЦК ВКП(б). Сталин торопил наркомов с производством новых видов вооружения, боеприпасов и снаряжения, поэтому и нам работы хватало с избытком. Обследовав тот или иной завод или группу заводов, мы, после обсуждения итогов у себя в наркомате докладывали их на Политбюро. Каждый член Политбюро отвечал за определенную отрасль.

После доклада государственного контролера начиналось обсуждение. Сталин предлагал членам Политбюро высказываться. В памяти моей эти высказывания не отложились. Полагаю, потому, что были, как правило, общими и не профессиональными. Да и кроме того, возвращаясь к началу моих ответов Вам, скажу, что деятельность членов Политбюро даже в отрасли, которую каждый из них курировал, была ограничена. Их осведомленность зависела от Сталина — разрешит он что–либо узнать или не разрешит.

Та же система практиковалась и в отношении к высшему военному руководству. Нарком обороны и начальник Генерального штаба знакомились с донесениями нашей заграничной агентуры только после того, как их докладывал и объяснял Сталину начальник Главного разведывательного управления генерал–лейтенант Филипп Иванович Голиков. А поскольку Голиков более чутко реагировал на субъективные желания Сталина, чем на объективную обстановку, то и объяснения были соответственными. Все факты подготовки фашизмом войны с нами Голиков сопровождал замечаниями в духе сомнений в их достоверности.

Думаю, что, если бы в этом деле существовал должный порядок, и политический руководитель Сталин принимал решения не на основе собственных желаний и домыслов, а на основе аналитических докладов, сделанных тем же начальником Генштаба Г. К. Жуковым, нападение фашистов не застало бы нас врасплох.

Сталин же утвердился во мнении, что сведения о подготовке Гитлера к войне с нами не более как провокация, что англо–фран- цузы жаждут столкнуть нас с немцами и истощить, чтобы затем диктовать свою волю. И в смысле стратегическом он оказался прав. Мы три года бились с фашизмом практически один на один, нанося врагу большие потери и неся их сами, а ставшие нашими союзниками англо–американцы отсиживались за проливом Ла — Манш и ждали своего часа, чтобы на исходе войны с минимальными потерями добиться максимальных военно–политических результатов.

Правильно определив стратегию их поведения, Сталин для противодействия предпринял неверный тактический ход. Не соразмерил свое нежелание попасться на удочку империалистов с объективной обстановкой, с реальностями, с тем, что главной целью Гитлера и до заключения договора с нами и после заключения было и осталось уничтожение коммунизма и Советского Союза как носителя нового политического и экономического строя.

Эта несоразмерность субъективного желания Сталина оттянуть войну года на два и объективных фактов, которые твердили о ее приближении, это противоречие наложило заметный отпечаток на последние предвоенные недели. Не могу точно датировать один доклад генштабистов, но хорошо помню его акцент. Он состоял в том, чтобы привести в полную боевую готовность первый стратегический эшелон Красной Армии на западе страны.

Военные товарищи — нарком Тимошенко, начальник Генштаба Жуков и его заместитель Ватутин — подчеркивали, что число наших дивизий в приграничных округах не говорит о боеспособности. Дивизии эти пока что неполноценные. В большинстве из них половина, а то и меньше, штатной численности бойцов, командиров, политработников. Войска не обеспечены транспортом и связью. Они расположены в рыхлых, не боевых группировках. 800 тыс. солдат и командиров, призванных из запаса, до сих пор не влились в эти соединения. Их уже много дней держат «на колесах» — в эшелонах, стоящих в тупиках разных железнодорожных станций.

Сталин выслушал эти и другие факты плохой боевой готовности приграничных военных округов и полувопросительным тоном заметил: «Вы, товарищи военные, такими действиями поможете спровоцировать военный конфликт с фашистской Германией. В таком виде развертывать наши войска нельзя».

Военные молчали. Может быть, именно этот доклад и вспоминал Николай Федорович Ватутин три года спустя и незадолго до своей кончины.

Таким образом, и эта попытка военных руководителей повысить боевую готовность войск ни к чему не привела, кроме очередного напоминания Сталина не поддаваться на возможные провокации немцев. Еще в конце мая 1941 г. он мне сказал:

— Продолжайте, товарищ Ковалев, внимательно следить за поставками в Германию всего, что предусмотрено договором. Поезда должны поступать к ним минута в минуту, чтобы не было к нам никаких претензий.

Это мне тоже вменили в обязанность, как заместителю наркома госконтроля: контролировать наши поставки пшеницы и стратегических цветных металлов в фашистскую Германию. Сами мы остро нуждались и в том и в другом, но — вывозили к будущему противнику. Сталин верил, что этими поставками, политической осторожностью и прочими мерами он убережет страну от гитлеровской агрессии и мировой войны. На худой конец — оттянет наше в нее вступление на полтора, а то и два года. И здесь культ Сталина обернулся прямым ущербом в смысле экономической готовности СССР и особенно морально–политической — народ верил, что война с фашистской Германией не разразится, коль Сталин является противником ее развязывания.

Правда, в середине мая 1941 г., после того как число немецких дивизий, сосредоточенных на нашей границе, перевалило за сотню Сталин разрешил Генеральному штабу начать выдвижение войск Красной Армии из внутренних округов на запад. Были двинуты четыре армии и ряд соединений. Однако боеготовность этих корпусов и дивизий оставляла желать лучшего. Они не были пополнены личным составом до штатной численности. Пополним, дескать, на месте назначения.

Погрузили в эшелоны артиллерию, а транспортом опять–таки решили обеспечить на месте. Как и снарядами, и патронами, и снаряжением, и даже саперным инструментом. Зато погрузили в эшелоны массу различного оборудования и вещей, нужных в мирное время, но бесполезных и даже вредных (ибо балласт всегда вреден) на войне. Да и настроение было у людей более подходящее к выезду в летние лагеря, чем к линии возможного и скорого соприкосновения с противником. Ни один политработник не мог даже намекнуть солдатам на военный вариант этого движения эшелонов в сторону границы. Наоборот, вплоть до 22 июня даже в приграничных округах читались лекции преимущественно о выгодах мирного договора с Германией.

Сообщаю Вам об этом, уважаемый Георгий Александрович, не только потому, что и сегодня саднит сердце при воспоминаниях о тогдашнем благодушии и неготовности. Отмечаю это потому, что, к глубокому сожалению, и в нынешние дни, в периоды улучшения международной обстановки, наши средства массовой информации впадают зачастую в детские восторги и благодушие. Забывают, а скорей всего, не знают, что психологическая неготовность к тяжким испытаниям бывает не менее страшной, чем неготовность техническая.

В этих средствах информации — в газетах, на телевидении и на радио — есть много хороших специалистов: политиков, искусствоведов, природоведов, медиков и так далее. Но нет военных историков.

Я тоже слушатель, читатель и зритель. Однако не могу вспомнить ни одного — пусть юбилейного выступления, в котором автор–исто- рик спросил бы и себя, и всю многомиллионную аудиторию: почему в двух мировых войнах XX века противник нас опережал во времени? Почему старая Россия, переоснащая и перевооружая свою армию, планировала привести ее в наилучшее боевое состояние к 1917–1918 годам, а противник начал войну в 1914 г.? Почему Советский Союз, перевооружая армию, наметил конечный срок в 1942–1943 гг., а противник напал в 1941‑м? Случайность? Нет!