Граждане - Казимеж Брандыс

— Не помню, — ответил Павел.

Агнешка на минуту отставила лейку и закурила папиросу. Волосы ее были причесаны небрежно, и она часто отводила их со лба нетерпеливым, рассеянным жестом, уже знакомым Павлу. Ему казалось, что нет ничего прелестнее и женственнее этого движения. В манерах, голосе и лице Агнешки было сегодня столько милой интимности и простоты, от нее веяло домашним уютом и теплом. Павел в первый раз видел ее такой и сильнее, чем всегда, жаждал, чтобы жизнь его проходила в повседневной близости с Агнешкой.

Она осведомилась о Бронке. Все ей никак не удается выкроить часок и забежать к ним!

— Когда же у меня, наконец, будет свободное время? — говорила она, смеясь, но с легким унынием. — Целый день вертишься как белка в колесе — работа, беготня по городу, ожидание на остановках. Думаю я только в трамвае, да и то лишь тогда, когда там нет давки. Знаешь, я часто мечтаю о том, чтобы проговорить с кем-нибудь несколько ночей подряд, и все, с начала до конца, рассказать, вместе продумать. Столько есть вопросов! Но я прихожу домой еле живая и, как только положу голову на подушку, засыпаю как убитая.

Она вздохнула, потом внимательно всмотрелась в Павла, который сидел с осовелым видом и молчал.

— Эге, ты сегодня не в духе, — сказала она. — Хочешь есть? Сейчас заварю чай.

— Нет, я не голоден, — отказался Павел. Он почувствовал себя немного задетым. «Как будто жратва — главное!» — подумал он с досадой.

— Какой у тебя сегодня тон… официальный!.. Ну, вот и хватит, сад мой полит, — она отставила в сторону пустую лейку и присела на край дивана. — Что нового в редакции?

Павла ее вопрос встревожил. Прежде Агнешка никогда не спрашивала о редакции. Уж не дошли ли до нее отголоски того заседания редколлегии? Может быть, Зброжек успел побывать здесь вчера или позавчера? Павел был уже в этом почти уверен и с трудом удержался от вопроса, вертевшегося у него на языке. Он только пожал плечами и ответил, что в редакции, как всегда, куча повседневной работы и ничего нового.

— Павел, — начала Агнешка, — тебе надо помириться с Виктором. Я думала об этом в тот вечер, когда вернулась из дансинга. У Виктора тяжелая полоса, помоги ему. Если он чем-нибудь и обидел тебя, так уж, конечно, не со зла.

— А отчего же? — пробурчал Павел.

— Думаю, оттого, что ему плохо. Виктор не такой человек, чтобы изливать душу приятелю за рюмкой и надоедать кому-нибудь своими заботами. Он замкнулся в себе и молчит. Он замечательный парень, поверь мне…

— Такой замечательный, что его не сегодня-завтра выгонят из партии, — фыркнул Павел. — Доигрался!

Увидев, как Агнешка изменилась в лице, он тут же пожалел, что сказал это. Но идти на попятный было уже поздно. Агнешка стала настойчиво выпытывать у него подробности заседания, и, в конце концов, Павел увлекся и рассказал все, не скрывая и своего мнения о выходке Зброжека.

— Как же так? — тихо промолвила Агнешка, когда он кончил. — Ты спокойно смотрел на все это и не поддержал его?

— Агнешка, подумай, что ты говоришь! — Павел вскочил с места. — Что я мог сделать? Надо было слышать, как он обо мне говорил! Как о враге, понимаешь? Смешал меня с грязью. Все им возмущены…

У Агнешки засверкали глаза.

— Все? То есть кто же? Партия?

На партийном собрании вопрос будет разбираться только в субботу. Но это не важно…

— А что же важно? Мнение партийных товарищей решает все. Как вы могли допустить это, Павел?

Павел стиснул зубы.

— Глупости говоришь! — бросил он с раздражением, и заходил по комнате. Но скоро остановился и сказал тихо:

— Извини!

Агнешка не отвечала. Павел с беспокойством посмотрел на нее — он готов был язык себе откусить. «О чем она думает?» — спрашивал он себя. А она молчала, сдвинув брови, отчего между ними образовалась такая знакомая ему гневная складка.

— Коммунисты! — шопотом заговорила она, наконец. — Это называется — коммунисты! Довести парня до такого состояния, а потом выгнать из партии…

— Он сам себя довел! — запальчиво возразил Павел.

— Потому и довел, что боролся один, без поддержки… Легче всего осуждать и выносить человеку приговор. Я знаю Виктора лучше, чем вы все. Знаю его мысли, Павел. Нет! — Агнешка энергично покачала головой. — Никогда я не поверю…

Павел смотрел на нее в упор со злым и упрямым выражением. «Ах, вот как!» — холодно подумал он, увидев в ее глазах слезы.

— Павел, — продолжала Агнешка. — Поедем к Виктору. Нельзя его сейчас оставлять одного. Ему еще можно помочь.

— Я? — Павел усмехнулся с деланным удивлением. — Мне ехать к нему? Да у нас с ним никогда не было ничего общего, и я его мыслей не знаю. У меня он не дневал и не ночевал!

Он встретил пристальный, холодный взгляд Агнешки и еще больше разозлился.

— Да, — повторил он. — Я простофиля. Я не разбираюсь во всяких тонких чувствах девушек, которые одного выпускают, а другого впускают…

У него вдруг захватило дух. Хотел еще что-то сказать, но губы дрожали и не слушались. И он только рассмеялся.

— Уйди, пожалуйста! — тихо сказала Агнешка.

Но Павел словно не слышал. В каком-то исступлении он швырял ей в лицо все, что безотчетно накопилось в душе. Все те чувства, которых он до сих пор не смел высказать, сейчас, подстегнутые болью, вырвались наружу. Он говорил Агнешке, что полюбил ее, а она его обманывала. Не помня себя, как в бреду, бросал ей упреки в подлой измене, в малодушии, в расчетливости. Чем он заслужил это? Тем, что не умел ей сказать, как сильно ее любит? Она его считала дураком, смотрела на него, как на какого-то простачка с Бруковой улицы! А надо было сразу сказать правду! Он стиснул бы зубы и все выдержал бы.

— Почему ты молчала? — спрашивал он, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Я все время надеялся, воображал, что когда-нибудь…

Опять он задохнулся и уже топотом докончил:

— Ты меня обманывала, Агнешка, ты хотела иметь нас обоих… И Виктора и меня…

Павел вдруг осекся: в потемневших глазах Агнешки выразилось столько презрения, что у него язык отнялся.

— Я… — с трудом выговорил он. — Я не… я только…

Агнешка больше ничего не хотела слушать. Никогда еще не была она так хороша, но и так страшно далека, как в эту минуту, когда, отвернувшись от него, смотрела из-под нахмуренных бровей на дверь. Она строго выпрямилась, лицо ее было ясно и спокойно, и только губы немного дрожали.

— Ах, вот ты как! — Павел отступил на шаг.

Еще миг — и он выпалил бы грубое ругательство, слышанное не раз от уличных мальчишек в родном городке. Но он больше не раскрыл рта. Стоял с минуту среди комнаты, сильно побледнев и тяжело дыша. Потом выбежал не простясь.

Так он объяснился в любви Агнешке.

— Читать дальше, папа?

Бронка подняла голову от книги. Наверное хотела опять уличить его в том, что он дремлет. Но Кузьнар не спал, только глаза у него были полузакрыты. Свет ночника падал на книгу и руки Бронки, оставляя в тени голову Кузьнара на высоко уложенных подушках. Несколько дней назад врач уже разрешил ему садиться, разговаривать и даже раз в день вставать и прохаживаться по комнате. Повидимому, болезнь шла на убыль, но сердце было еще очень ослаблено. Два раза в день Бронка делала ему впрыскивания. И при этом хвалила его: — Ах, если бы у всех пациентов были такие вены, как у тебя! — Вены у него, действительно, были толстые, узловатые и выступали под кожей, как вожжи.

— Который час?

— Девятый уже. Ты не устал слушать?

— Читай, читай, — попросил Кузьнар. — А где Антек?

Антек занимался с товарищами у себя в комнате. Они являлись через день ровно в пять часов. Входили все четверо вместе, кланялись Кузьнару и на цыпочках проходили в комнату Антека. Занимались обычно до десяти, битых пять часов, после чего снова появлялись в столовой и, отвесив поклон Кузьнару, гуськом выходили в прихожую.

Кузьнар уже знал их всех в лицо. Больше других ему нравился Шрам, плечистый и долговязый, с выдвинутым вперед подбородком, и маленький рыжик Збоинский.

— А этот толстяк кто? — спрашивал он у Антека.

— Это Свенцкий, очень способный парень, — объяснил Антек.

— Ага, Свенцкий. Ну а другой, брюнетик? Славный такой, но невеселый чего-то и ест, видно, мало?

— А это Юзек Вейс. Он всегда такой, — улыбаясь добавил Антек.

За время болезни Кузьнар еще больше сжился со своими детьми. В первый день, когда его привезли со стройки после обморока, ему было стыдно — особенно перед сыном, — но потом заплаканные глаза Бронки и озабоченное, печальное лицо Антека убедили его, что он любим, и, несмотря на болезнь, у него было удивительно легко и радостно на душе. Он пытался как бы оправдываться перед ними в своей неожиданной слабости, но они не давали ему говорить: врач не разрешил. Кузьнар и себе самому не совсем ясно отдавал отчет, как это с ним случилось. Он помнил только испуганный голос Илжека: «Что с вами, товарищ директор?»