Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард

Наряду с региональными различиями в климате, инсоляции, присутствии коровьего молока в рационе существуют и значимые различия между популяциями в культуре, религии, традициях, брачных обрядах и так далее[151]; они могли бы оказывать различные избирательные воздействия на гены. Это вполне правдоподобно. Популяции, о которых идет речь, были достаточно долго разделены географически. Следовательно, в “Генетическую книгу мертвых” может входить и описание культур предков. Другими словами, гены и мемы сотрудничают друг с другом во взаимно совместимых картелях. Вот что имел в виду Э. О. Уилсон, когда так давно говорил о “генно-культурной коэволюции”. Существует ли “Меметическая книга мертвых”? И входят ли в нее наряду с мемами описания генов предков? Это поле я оставлю вспахивать читателю, зароню еще лишь зерно предположения, что культурные, языковые или религиозные преграды для потока генов и мемов могли бы играть ту же роль, что географические преграды играют в подпитывании эволюционного разнообразия. Занимательно, что культурные барьеры могут действовать даже там, где географические расстояния между популяциями для этого слишком малы. Если вражда между соседними долинами на высокогорье Новой Гвинеи привела к достаточной изоляции популяций, чтобы возникла тысяча взаимонепонятных языков, то что происходило с потоком генов между этими популяциями? Если “Генетическая книга мертвых” – это описание миров предков и в том числе их культур, то почему бы не существовать “Меметической книге мертвых”, куда входят также описания генов предков? И, mutatis mutandis, почему бы в “Генетическую книгу мертвых” не включить и описания мемов предков?

Я несколько отошел от этой темы, но появилось множество трудов по меметике, в том числе книг со словом “мем” в названии. Значительно продвинулись в теории мемов, например, Сьюзен Блэкмор в книге “Машина мемов” (The Мете Machine), Роберт Аунгер в книге “Электрический мем” (The Electric Мете) и Дэниел Деннет в нескольких книгах, в том числе “Объясненное сознание”, “Опасная идея Дарвина”, “Разрушая чары” (Breaking The Spell) и “Насосы интуиции”. И Деннет, и Блэкмор видят в меметике важнейший фактор человеческой эволюции, в том числе эволюции сознания. Сью Блэкмор провела серию семинаров “Мемлаб” в своем необычном и прекрасном доме в Девоне, где живет с мужем, ведущим научных телепередач Адамом Хартом-Дэвисом (который, так совпало, одно время работал в издательстве “Оксфорд юниверсити пресс” и имел отношение к выходу “Эгоистичного гена”). Каждый семинар проходил в формате домашней вечеринки на выходных, участники ночевали в их доме и ели вместе: эти семинары для меня воплощают замечательный компанейский дух, общее пространство для мыслей вслух, в котором я всегда находил столько удовольствия. Если позволяет погода, семинар завершается восхождением на одну из скалистых вершин Дартмура. На одном памятном семинаре выступал Дэн Деннет, и, как обычно, всем нам он задал высокую планку.

Испорченный телефон и неиспорченная джонка

Я написал предисловие к книге Сью Блэкмор “Машина мемов” и воспользовался случаем предложить там ответ на один из главных доводов против теории мемов. Довод заключался в том, что мемы, в отличие от генов, воспроизводятся с низкой точностью. Критики утверждают, что со сменой поколений информация искажается, а это губительно для эволюции. В ДНК последовательность ATGCGATTC будет скопирована в точности (а если возникнет ошибка, ее можно будет четко локализовать). Но когда копируется мем – скажем, детский стишок при передаче от родителя к ребенку, – воспроизводство будет неточным. Голос ребенка выше, гласные он произносит несколько иначе, и так далее. Отсюда следует, что мемы не подобны генам и не могут быть предметом эволюции из-за недостаточной точности воспроизводства.

На первый взгляд, критика обоснованна, но ее ошибочность можно наглядно продемонстрировать. Я ответил серией мысленных экспериментов – вариантов детской игры “Испорченный телефон”. Представьте, что в ряд выстроились двадцать детей. Я шепчу какую-нибудь фразу первому в ряду. Например, “Роза прекрасна по форме и запах имеет приятный”. Первый ребенок шепчет услышанное второму, и так далее по очереди. Двадцатый выкликает “эволюционировавшую” версию исходной фразы. Она может оказаться заметно искаженной, и это будет смешно. Но если фраза была короткой, понятной и на родном языке детей, то велика вероятность, что она доживет до конца очереди невредимой. И если взять за пример игру, в которой фраза дошла до конца очереди без искажений, то я сделаю следующий вывод: не так важно, совпадает ли произношение каждого ребенка в точности с произношением соседа. У одного может быть ирландский акцент, у другого шотландский, у третьего йоркширский. Фраза имеет для них смысл на их общем языке, поэтому они “нормализуют” ее. Шотландские гласные отличаются от йоркширских, но разница не влияет на содержание. Австралийский ребенок слышит слова, распознает их как элементы общего лексикона английского языка и верно воспроизводит их таким образом, что следующий в очереди ребенок, у которого американский акцент, может понять фразу и передать ее дальше.

Впрочем, где-то по дороге может произойти “мутация”. Например, четырнадцатый в очереди ребенок поменяет местами “прекрасный” и “приятный”, и дальше по очереди будет копироваться “мутантная” форма. Это уже само по себе было бы интересно. Но давайте начнем со случая, где такой мутации не случилось. Предположим, что за каждым шепущим ребенком подслушивает экспериментатор с диктофоном. Затем экспериментатор делит запись на девятнадцать отдельных маленьких кассет и перемешивает их в шляпе. Независимым наблюдателям предлагается расположить кассеты по степени сходства с исходной фразой, заданной первому ребенку. Понятно, каков будет результат. Если не случится мутаций типа “прекрасный/приятный”, не будет и закономерности, в которой записи ближе к началу очереди звучат лучше, чем те, что ближе к концу. В процессе копирования нет тенденции к ухудшению. Этого уже достаточно, чтобы лишить смысла упомянутую ранее критику.

Но пойдем в мысленном эксперименте еще дальше. Предположим, что сообщение передается на языке, которого дети не знают. Предположим, это фраза Arma virumque сапо, Troiae qui primus ab oris. И вновь мы знаем, что произойдет: эксперимент для этого проводить не требуется. Дети не знают латынь и могут лишь имитировать ее звучание. Последние звуки, изданные двадцатым ребенком, утратят всякое сходство с изначальным звуком, переданным первому. Более того, если мы проделаем эксперимент с перемешиванием кассет в шляпе, мы тоже знаем, каков будет результат. Независимые наблюдатели, разумеется, смогут распределить кассеты по порядку сходства с изначальным сообщением: от первой кассеты к последней будет заметно устойчивое ухудшение сходства с оригиналом.

Можно провести параллельные эксперименты не со словами, а с навыками: например, плотницкими (имитируя передачу навыка от мастера-плотника к ученику и далее, через двадцать поколений). Здесь “нормализацией”, которая играет ту же роль, что общий язык, будет понимание того, на что направлено то или иное действие. Если, скажем, мастер учит забивать гвоздь молотком, ученик, вероятно, не будет стараться повторить точное количество и силу ударов молотка. Он будет стремиться достичь той же цели, что мастер: шляпка гвоздя на уровне доски, – и будет ударять молотком, пока не добьется этого. Имитировать ученик будет эту цель, и именно ее он передаст следующему поколению.

В предисловии к книге Блэкмор я привел пример другого “ручного” навыка: складывать из бумаги фигурки оригами, скажем, китайскую джонку. Оригами вполне годится на роль мема: когда я принес его в свою школу-интернат, оно распространилось, как эпидемия кори. Самое любопытное, что оригами меня научил отец, который, в свою очередь, научился ему, когда такая же эпидемия пронеслась по той же школе за четверть века до того.