Продавцы теней - Марина Друбецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ожогину почти никогда не снились сны — к чему упорядоченному рассудку лишние развлечения? — но вдруг приснилось лицо Лары. Белое, лишенное тени тревоги, оно опускалось перед ним как гигантская декорация. «Может, я завидую тому, что происходит на съемочных площадках?» — подумал Ожогин, проснувшись. А если с солнечным зайчиком что-то случится? А если все связано тайной нитью: сгоревшее лицо Лары, любовь его Ленни («его»… смешно) к Эйсбару (он знает, он видел ее лицо тогда, в подворотне), который… как страшно. И не просто так ему теперь кажется, что она светится как ангелок — так же в павильоне кинофабрики, освещенная электрическими лампочками, должна была светиться Лара. Заговор судьбы?
Ожогин быстро встал и направился в ванную комнату, где перед большим, в пол, зеркалом начал придирчиво разглядывать себя. Он не находил в себе ни одной черты, которая могла бы показаться Ленни привлекательной. Лицо свое он находил некрасивым. Фигуру — неуклюжей, мешковатой. Никакого изящества. Манеры — не блестящими. Ни легкости, ни светскости. Ум он считал заурядным, характер — скверным (одни вспышки ярости чего стоят!), интересы — приземленными, душевные качества… Душевных качеств он никаких в себе не видел. Он знал, что Лара не любила его — разве что в молодости, в первые годы супружества, — но это не слишком волновало его. Быть может, потому что ему не пришлось ее завоевывать. Или потому, что ее снисходительное равнодушие быстро стало привычным? А быть может, он был уверен в ней, как может человек быть уверен в обладании собственностью? Или его любви хватало на двоих? Но — Ленни!.. Он больше не хотел одной любви на двоих, не хотел иметь ее в собственности. Он хотел, чтобы она тоже… сама…
Ленни работала упоенно, по многу часов в день, не думая об отдыхе, забывая поесть. Как-то к ней заглянул Ожогин. Она оторвалась от монтажного стола, посмотрела на него красными воспаленными глазами.
— Александр Федорович! Как хорошо, что вы пришли! — сказала она таким усталым голосом, что он испугался.
— Вы хоть иногда делаете перерыв?
— Перерыв? Да… кажется.
— А что едите?
— Да здесь нечего есть! — засмеялась она.
Он смотрел на ее маленькое исхудавшее лицо, запавшие щеки, заострившийся нос, и ему казалось, что она сейчас растает. На следующий день Ленни, придя в монтажную, обнаружила спиртовку, чайник, чашки, изрядный запас чая и сахара, груду печений, сухарей, шоколада и корзину фруктов. С того раза Ожогин стал заглядывать к ней — все чаще, и чаще, и чаще.
Он давно бродил вокруг ротонды с белыми колоннами. Так получалось, что все его пути — на съемочную площадку, в контору, в костюмерные, на склады — пролегали мимо павильончика Ленни. Он долго не решался зайти. Иногда заглядывал в окно, видел склоненную над столом голову, и ему хотелось легонько погладить ее. Первый визит — он рывком распахнул дверь, усилием воли отбросив сомнения в уместности визита, распахнул точно таким движением, каким она открывала первую железную коробку с пленкой, — действительно напугал его.
Он постоянно волновался: где она, с кем, что ела, не замерзла ли, как добралась до дома. Ее лицо и угловатая мальчишеская фигурка виделись ему то в абрисе облака, то в изгибе ветки, то в отблеске морской воды, то среди стволов сосен вдруг мелькал ее силуэт, хотя он точно знал, что она сидит у себя в монтажной.
Ленни всегда была рада Ожогину: усаживала за стол, поила чаем, запускала готовый материал, начинала что-то горячо объяснять. Поначалу он мало что понимал в ее объяснениях и в том, что видел на маленьком монтажном экранчике. Но потом неожиданно для себя поймал ее взгляд на мир и сам не заметил, как увлекся.
Она открывала ему мир со стороны, о которой он раньше не подозревал, — мир нелогичных связей, необъяснимых порывов, причудливых соединений, мир, разбегающийся в разные стороны, мир задом наперед, распадающийся на части и собирающийся вновь в ином порядке. Это было нереально, но это было. Как и сама Ленни казалась ему нереальной, когда он думал о ней засыпая, а наутро оказывалось, что она существует — сидит себе как приклеенная в монтажной.
Иногда она пропадала, и он начинал сходить с ума. Все валилось из рук — чай проливался, карандаши рассыпались, взрывались софиты, ломались камеры, звезды закатывали истерики. Но она возвращалась: «Александр Федорович! А я несколько дней делала снимки в городе. Нашла удивительные типы!» — и все вставало на свои места.
Только об одном Ожогин и Ленни никогда не говорили: о том, что было после самоубийства Лары. Но знали, что оба помнят и думают об этом. И еще. Он всегда замолкал, когда Ленни начинала говорить о необходимости ехать в Москву, чтобы доснять фильму.
— Зачем вам в Москву? Снимайте здесь, — сказал он однажды.
— Ну что вы! — простодушно воскликнула она. — Здесь нельзя. Мне нужен большой город. Трамваи, авто, многоэтажные здания, толпы людей.
Как-то, подойдя к ротонде, он услыхал мужской голос. Прислушался — Кторов. Заглянув в окно, увидел две головы, склонившиеся над монтажным столом.
— Взгляните, Кторов, — говорила Ленни, — это ваши руки, узнаете? Помните, я снимала вас, когда вы собирали какой-то механизм. Вот… сейчас… винтики и гаечки становятся… единым целым. Мне хотелось показать, как из разрозненных элементов, из хаоса создается мир.
— Прекрасно, маленькая Ленни, — отвечал Кторов. — Только…
— Что?!
— Ваш мир слишком механистичен, слишком сух. Ему не хватает влаги. Слеза, катящаяся по щеке, слюна, капающая из пасти собаки, пот, который чья-то рука вытирает со лба. Даже дождь — простой дождь. Влага для ваших винтиков — это смазка, как…
— …эмоции в реальной жизни.
— Вы отлично меня поняли, маленькая Ленни. Оживите свой мир, заставьте дышать этот металлолом.
Они говорили простыми понятными словами, однако Ожогин вдруг осознал, что не понимает их. Какая влага? Какая смазка? Для чего? У них был свой язык, своя, недоступная ему, жизнь. Его охватила тоска — тоска собственной неуместности. Он знал, что никогда не сможет до конца понять ее, и единственное, что он может, — оберегать и поддерживать ее. Он тихо отошел от окна и побрел в контору.
Парадиз втихаря судачил о том, что «хозяин по уши втрескался в эту мартышку», а тот уж и не боялся выглядеть смешным. На вопрос: «Где Александр Федорович?» — секретарша Ожогина с привычным равнодушием отвечала: «Посмотрите в ротонде».
Только два человека ни о чем не подозревали: Зарецкая и сама Ленни. Вероятно, потому, что находились слишком близко от источника страсти.
В январе Ленни получила два письма от Эйсбара. Лизхен переслала их с посылкой, набитой шарфами, зефиром и шелковым бельем. Ленни не сразу открыла конверты — характерная остроугольная клинопись отозвалась в ней маленькой, но болью. Однако любопытство взяло верх. Да и внимание Ожогина, хоть и покровительственное, церемонное, но все-таки немного подняло ее цену в ее же глазах.