Проклятье на последнем вздохе или Underground - Елена Гладышева

В сильно просвечивающейся авоське она несла батон хлеба, пачку лапши и соль, а в хлопчатобумажном чулке на левой ноге — спрятанную бутылку водки. Донышком бутылка упиралась в бабкину старую боту, а выше сильно уродовала её и без того кривую ногу. Бабка Ася сейчас напоминала довольную собою обезьяну, наконец сообразившую, куда ей пристроить гранату.

Бабку сильно штормило.

Рита подхватила на руки, мешавшего движению, Егора и на мгновение зажмурилась. Пытавшуюся обойти их бабку вдруг сильно занесло влево. Рита со страхом представила себе, как острые осколки бутылки, разбившейся при падении бабки, вонзаются ей в ногу.

Но бабка удержала равновесие. Рита обернулась. Размахивающая авоськой, баба Ася продолжила дальше расширять тропинку, западая то в одну, то в другую сторону, что — то негромко бормоча себе под нос.

Яркое весеннее солнце и искрящийся снег слепили глаза, мешали разглядеть слабую тропинку под ногами. И ещё Егор, одной рукой державшийся за мамин воротник, другой рукой в пушистой варежке постоянно мельтешил у Риты перед носом.

— Егор, перестань, — отстранила Рита руку сына. — А то сейчас оступлюсь и вместе свалимся!

Но Егорка опять сунул руку в варежке матери в лицо.

— Нюхай, Шарик, нюхай! — говорил он очень чисто и очень серьёзно.

Рите было непонятно, что это для него: игра или он сознательно пытается вывести её из себя? Может виной всему была его детская вредность? Говорить уже научился, а слушаться — ещё нет. Что вообще может соображать такая маленькая «пуговка»?

Солнце всё так же играло в снежном убранстве нарядной улицы, лёгкий мороз приятно пощипывал нос и щёки, а Рита сразу почувствовала себя очень неприятно, но вскоре про всё забыла. А вспомнила лишь после того, как у неё однажды сдали нервы и она, расплакавшись, легла на кровать, а Егорка подошёл, к ней, погладил её по голове и при этом очень серьёзно пожалел: — Не плачь, носастая!

И Рита поняла, что сын её не любит. Что ж, в нашем мире редко можно встретить святого! Она села на кровати и долго смотрела в одну точку.

И рассказанное им, выученное в садике к празднику восьмого марта, трогательное стихотворение о, нарисованных для мамы, цветах, показалось ей в исполнении сына таким же фальшивым, как и сами нарисованные цветы. Но, слушая, как старательно Егор выговаривал последние строчки:

— Прибью картинку эту над маминым столом.

И маму дорогую поздравлю с Женским днём! — Рита всё же прониклась благодарностью к воспитательнице детского сада, разучивший стишок с её сыном и слегка отошла сердцем.

8

В конце зимы Татьяна вернулась к матери.

Жизнь в гарнизоне с маленьким ребёнком и так не сахар, а с двумя близнецами тем более. Муж вечно на дежурстве, подруг её возраста там не было, а у самой на всё просто рук не хватало.

Да и гарнизонные собаки доставали. Татьяна с детства панически их боялась. А тут выйдет вешать мокрые пелёнки, как тут же две огромные овчарки тычут своими мордами в её таз с бельём, и рычат. Таня бросит таз, и он так и валяется до возвращения мужа. А вместо пелёнок в ход уже идут полотенца.

Мать с отцом её, конечно, приняли, но средств на их большую семью у них теперь не хватало и Татьяне пришлось определить детей в детский сад, а самой выйти на работу процедурной медсестрой в детскую поликлинику. Она после школы закончила медучилище и ещё не разучилась делать уколы.

— Сегодня Рита Милёхина с сыном на уколы приходила, рассказывала Таня вечером матери. — Говорят, что она без мужа ребёнка родила. Вроде не глупая, должна бы знать, откуда дети берутся! И как не побоялась?

— Да, видать, в отца пошла. Он у неё гулёный был, ни одной бабьей юбки мимо своего хрена не пропустил, — отозвалась, подметавшая пол мать. — Там и Анна не путёвая. В общем, как говорится, что яблонька, то и яблочко.

Ничего, вырастит сынок. Вот только в кого?

Таня промолчала задумчиво глядя на поднятые веником пылинки, кружащие в солнечных лучах.

А вечером Таня долго не могла заснуть. То закашлял Павлик и разбудил Петю, потом со смены пришёл отец и мать его кормила и гремела посудой. Потом одолели мысли о том, что от мужа месяц нет писем. В последнем он предупреждал, что его переводят в Ташкент и он напишет сразу, как только устроится на новом месте. Но месяц — это немалый срок. И Таня уже не знала, чего ей стоит больше страшиться: отсутствие писем из Ташкента или возможную командировку мужа в Афганистан?

Наконец Таню сморил сон, но ненадолго.

Она проснулась в холодном поту от, сверкающих в тёмном окне, вспышек и страшного, переходящего в гул грохота. Она не сразу поняла, что это гремит первая гроза.

— Тоже мне, жена офицера, — корила она себя, пытаясь наладить сбитое страхом сердцебиение. — А, если и правда война?

И опять неясная тревога забила её голову. Она никак не могла понять, зачем начальству надо было переводить Максима в такой далёкий Ташкент? Там, что матери перестали таджиков рожать? И ещё так долго нет писем! И эти страшные громовые раскаты!

А в далёком Афганистане уже чуть забрезжило утро. И, напавшие ночью на русский блокпост, моджахеды стали немного различимы не только по вспышкам их автоматных очередей, отдающимися среди скал громовыми раскатами.

Чередуя свои молитвы с выкриками «Москва капут!», после недолгой передышки, душманы предприняли вторую атаку.

«Духов» было всего шестеро, но они умело укрывались за скалистыми выступами гор, прячась в узких расщелинах. И попасть ни в одного из них пока не удавалось, хотя второй часовой успел выстрелить и этим предупредить роту о нападении. А первого, так и не успевшего ничего сообразить, часового душманы полоснули по горлу ножом. От уха до уха.

Бой шёл уже около получаса. Высотка блокпоста была почти открыта. Собранных в окрестностях камней, сложенных друг на друга, было слишком мало для надёжного укрытия.

Рядом застонал раненый в ногу боец, недавно прибывший с колонной для пополнения роты.

— Перетяни ногу выше раны! — Максим волоком оттащил бойца чуть дальше, где укрытие было немного выше. — Держись! Скоро рассвет!

С рассветом на высотку прилетели несколько моджахедских гранат. Одна взорвалась рядом с сержантом и его автомат замолчал. Выстрелы остальных, ещё не выведенных из строя, солдат и «духов» отзывались в горах гулким эхом коротких автоматных очередей. От этого казалось, что стреляют со всех сторон сразу.

От этого страдала психика солдат, восстановить которую можно было — лишь оглохнув от стакана спирта, принятого на грудь после боя. Максим, как офицер понимал, что это ненормально, но по — другому было нельзя. Так же, как не повторять перед строем протрезвевшей роты один и тот же вопрос: — Что мы делаем в Афганистане?