Социальная философия - Олег Романов

Как формальное определение понятия «утопия», так и формальные критерии отнесения того или иного произведения к утопическому жанру особых трудностей не вызывают. Они появляются при анализе сущностных характеристик рассматриваемого понятия и производных от него слов. Это обусловлено не только тем, что анализ понятия «утопия» зачастую ведется с различных позиций и на основе различных методологий, или тем, что утопия в ходе длительной эволюции приобрела множество новых значений, которые не вкладываются в содержание книги, написанной Т. Мором. Разнобой в трактовке понятия «утопия» вызван прежде всего противоречивостью и неоднозначностью явления, которое оно отражает, даже беглое знакомство с утопической и околоутопической литературой убеждает в том, что утопия – это феномен, объединяющий разнородные посылки и широкий спектр оппозиций: факт и вымысел, возможное и невероятное, здравомыслие и безумие, реальное и фантастическое, историческое и легендарное, сознательное и бессознательное и т. п.

Поэтому вполне допустима мысль, что утопия принадлежит к пограничному искусству, находится на стыке между обыденным и теоретическим сознанием, образным и концептуальным восприятием действительности, психологией и идеологией, религией и наукой. В ней как бы скрещиваются пути философии, религии, искусства, здравого смысла, науки и социального действия. Все это затрудняет выявление родовых признаков и особого качества феномена утопического сознания, открывает путь для далеко расходящихся его интерпретаций, превращает проблему утопии в предмет острых разногласий и дискуссий. Именно этой особенностью утопического сознания в значительной мере обусловлен широкий спектр взглядов как отечественных, так и зарубежных авторов по вопросам о сущности, основных характеристиках и исторической роли утопии.

Чтобы рельефнее подчеркнуть, о чем идет речь, приведем несколько высказываний, в которых даются прямо противоположные, взаимоисключающие оценки утопии. Так, российский исследователь Э. Араб-Оглы пишет: «Открытый в начале XVI в. Томасом Мором этот легендарный остров (имеется в виду остров Утопия. – Авт.) вскоре оказался целым утопическим архипелагом, в течение столетий оставался в глазах прогрессивного человечества символом социальной справедливости, примером вдохновения и подражания. Существовавший лишь в воображении, он оказал поистине неизгладимое влияние на все последующее развитие общества, несравненно большее, чем многие реально существовавшие государства. На весах истории идеи, заимствованные у идеальных утопических государств, значительно перевешивают золото и драгоценности, вывезенные конкистадорами из обеих Индий. Сокровища Монтесумы и выкуп Атахуальпы выглядит в исторической перспективе жалким приобретением в сравнении с воспринятыми из Утопии принципами всеобщего образования детей и равноправия женщин, с демократическими конституциями, Энциклопедией и Академией наук, с идеалами разумного общественного устройства, социального планирования и справедливости. Робеспьер вдохновлялся утопическими идеалами Руссо; после завоевания независимости Соединенные Штаты Америки положили в основу своей конституции образ правления Океании Гаррингтона, а сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?» пробудили целое поколение революционеров в России. Вот почему не будет преувеличением сказать, что история человечества выглядела бы совершенно иначе, если бы не была открыта Утопия»[196]. При этом в подтверждение своих мыслей и оценок исследователь ссылается на хрестоматийно известные крылатые фразы, высказанные некоторыми выдающимися деятелями литературы и искусства, в глазах которых утопия являлась олицетворением гуманистических традиций и убеждений в осуществимости социальных идеалов, веры в лучшее будущее для человечества. В частности, приводятся высказывания О. Уайльда о том, что «не стоит смотреть на карту, раз на ней не обозначена Утопия, ибо это та страна, на берега которой высаживается человечество», и А. Франса, который писал, что «без утопистов прошлых времен люди все еще жили бы в пещерах, голые и несчастные… Утопия – это принцип всякого прогресса, а также попытка проникнуть в лучшее будущее»[197].

А вот совершенно иного рода оценка утопии: «Утопия не есть убежище свободы… она есть убежище тотального террора и абсолютной скуки…» Так писал известный западногерманский социолог Р. Дарендорф. Особенно негативное отношение к утопии как к какому-то рационально-логическому универсуму, подавляющему всякое спонтанное творческое проявление личности, было характерно для французских новых философов А. Глюксманна, Ж. Эллюля, А. Розлера, Я. Ландиера. Они придерживались мысли, что социальный утопизм от Мора и Кампанеллы до современного коммунизма проводил критику частной собственности и личных интересов во имя свободы государства и его деятельности с целью осуществления тотальной рационализации и регламентации. Например, Ж. Эллюль пишет: «Всякий утопизм есть триумф техницизма… абсолютная победа технического рационализма под прикрытием мечты… Утопия есть наиболее монотонный и унылый универсуум, она представляет собой Мега-Машину Мэмфорда, наконец-таки реализованную».

А может быть, утопия в одних своих проявлениях полезна и прогрессивна, а в других – вредна и реакционна? На это вопрос попытаемся ответить ниже, а сейчас зафиксируем еще одно противоречие, выделенное исследователями утопии. Оно состоит в проблеме осуществимости и реализуемости выдвигаемых утопистами идеалов и проектов общественного устройства. Ряд авторов рассматривают утопию как продукт фантазии, конструкцию воображения никогда не осуществимых социальных проектов, как произведения, не считающиеся с фактами. Такой точки зрения придерживается, например, российский ученый И.В. Бестужев-Лада. Из западных исследователей тезис о неосуществимости утопии особенно настойчиво подчеркивает Дж. Шклар. «Утопия, – пишет она, – это модель, идеальный образец которой побуждает к созерцательному предположению и суждению, но не влечет за собой никакой другой деятельности… Утопии каждая на свой манер попытались представить то вневременное “должно”, которое никогда не могло стать “есть”».

Такой подход вызывает критику со стороны авторов, утверждающих, что даже поверхностный взгляд на историю утопической мысли позволяет обнаружить в ней множество богатых прогностическим содержанием идей, воплотимость и практичность которых не может в наше время вызывать сомнений. По мнению польского исследователя Е. Шацкого, утопия оказывается значительно способней к реализации, чем это когда-либо можно было представить. Зачастую речь идет не о том, какой проект безоговорочно невозможен для реализации, а о том, что большинство не в состоянии представить себе его осуществление, или о том, что он действительно невозможен в данное время, но будет возможен завтра или послезавтра[198].

А вот мнение Н.А. Бердяева: «…Утопии могут быть реализованы. Жизнь идет к утопии. И возможно, что начинается новый век, в котором интеллигенция и образованные классы будут мечтать о методах, как избежать утопии, о возвращении к обществу не утопическому, менее совершенному, но более свободному»[199].

Итак, перед нами две точки зрения. Представители одной из них настаивают на неосуществимости и нереальности утопических идей, представители другой, напротив, видят в них образцы гениального предвидения. Такая разнополярность мнений обусловлена прежде всего неоднозначностью и внутренней амбивалентностью утопического сознания. Утопия и неосуществима, и осуществима. С одной стороны, она в соответствии с этимологией термина и обычным словоупотреблением (которое, кстати, не безосновательно), «нигде не находящееся место», а с другой – она (в этом убеждает нас вся история утопического сознания) не есть просто фантазия и оторванные от реальной жизни мечтания, а содержит в себе некое волевое начало, имеющее тенденцию воплощаться в действительность. Не зря многие утописты, подвергаемые осмеянию и издевкам за нереалистический подход к жизни, все же внушали страх власть имущим. Более того, у этих последних всегда были плохие отношения с пустыми мечтателями, с теми, кто жил верой в иные, казавшиеся недостижимыми цели и идеалы. Но если бы мысли, чувства, желания этих людей и в самом деле были безобидными фантазиями, то не было бы причин преследовать их или даже подвергать физическому уничтожению.

Возникают вопросы: На чем же держится прогностическая способность утопии? Каковы и в чем ее гносеологические возможности? В чем состоит отличие утопического проекта от социально-научного предвидения? Где грань между утопическим и научным подходами к социальной реальности? Для ответа на эти и многие другие вопросы обратимся к сущностному анализу утопии и утопического сознания.