Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

Два дня ругалась Шпилька и на кухне, и в передних постройках, но все никак не могла успокоиться. А Цзиньлянь тем временем пировала с Симэнем как ни в чем не бывало. Вечером, когда они легли, Симэнь увидел на ней туфли с красными пятками.

— Ой, какие некрасивые! — сказал Симэнь. — Зачем такие обула?

— У меня только одни ярко-красные, — объяснила Цзиньлянь, — и те, негодяй, рабское отродье, засалил. Где же я такие еще возьму?

— Сделай завтра же такие, как были и раньше, дитя мое! — просил Симэнь. — Разве ты не знаешь, как они мне нравились?!

— Какой ты странный! Впрочем, я забыла тебе кое-что сказать. — Цзиньлянь крикнула Чуньмэй: — Принеси мне ту туфлю! Узнаешь, с чьей ноги?

— Не знаю! Чья это?

— Скажите, пожалуйста! Он не знает! Меня не проведешь, и брось свои штучки! Все твои проделки известны. Ишь, Хуэйлянь повесилась, и тебе теперь ее вонючие портянки стали дороже жемчуга. В грот Весны отнес, в коробку с пригласительными карточками спрятал, писчей бумагой и благовониями переложил. Полюбуйтесь, какая редкость! Только ей и это не помогло. И не удивительно, что потаскуха в ад кромешный угодила. — Цзиньлянь ткнула пальцем в сторону Цюцзюй и продолжала: — А эта негодяйка мне подносит — ваша, говорит. Я ей за то и всыпала. — Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй: — Выброси ее сейчас же!

Чуньмэй бросила туфельку и крикнула Цюцзюй:

— Бери! Это тебе в подарок!

— У матушки такая ножка маленькая, — сказала Цюцзюй, поднимая туфельку, — что в ее туфельку один мой палец не влезет.

— Какая тебе еще матушка?! — заругалась Цзиньлянь. — Она мать твоего хозяина в прошлом рождении. Вот она кто! А то с чего бы он ее туфлю стал так беречь? По наследству, должно быть, передать хочет, бесстыжий.

Цюцзюй пошла было с туфелькой в руке, но ее окликнула Цзиньлянь.

— Ступай нож принеси! В куски раскромсаю потаскухину туфлю и выброшу в отхожую яму, чтоб ей вечно в аду сидеть и на свет больше не появляться. — Цзиньлянь обернулась к Симэню: — Жаль тебе, небось, ее память, так я, полюбуйся, тем больше постараюсь — клочка от них не оставлю.

— Ну и чудная же ты! — засмеялся Симэнь. — Перестань! И нет никакой у меня жалости.

— А ну, поклянись, что тебе не жаль! Тогда почему и после смерти этой потаскухи ты хранишь ее туфлю, а? Нет, ты с утра до ночи тоскуешь. Я вот сколько лет рядом с тобой, а ты обо мне и не вспомнишь, а другую найдешь, так на нее и не надышишься.

— Ну, довольно! — с улыбкой проговорил Симэнь. — Опять свое запела. Ведь она тебе ничего дурного не сделала.

Симэнь обнял Цзиньлянь и поцеловал. Они отдались игре дождя и тучки.

Да,

Чуть тронешь струны чувств —и тут же вспыхнут взгляды.Отыщешь к сердцу путь —и на душе отрада.Тому подтверждением стихи:Кому доверишь таинства души,Кому хоть часть тоски своей отдашь?Любовь жива, хоть как ее глуши…Грызет весь день и затемно пять страж!

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.

Глава двадцать девятая

Кончится осень — жди цветения новой весны;Хмурые брови, вздохи, скорбь никому не нужны.Лишь за стихами ты забыл бы мирские дела,Краски только б за чаркой серая жизнь обрела.Или вот шашки заполняют тоскливый досуг,Лютни звучанье породит ликованье вокруг.Собственный разум от житейских сует отстраняй.Душу стихами, жизнь отменным вином наполняй.

Так вот. Встала Цзиньлянь рано, проводила Симэня и, вспомнив, что ей надо шить ярко-красные туфельки, направилась в сад. В руках у нее была корзинка с рукоделием. Устроившись на крыльце Зимородкового павильона, Цзиньлянь хотела было нарисовать на заготовках узор, но вскоре кликнула Чуньмэй и велела позвать Пинъэр.

— Что ты разрисовываешь, сестрица? — спросила подошедшая Пинъэр.

— Да вот хочу сшить туфельки из ярко-красного гладкого атласа на белой ровной подошве, а носки украсить вышивкой — попугай срывает персик.

— У меня тоже лоскут ярко-красного атласа найдется, — подхватила Пинъэр. — Я тогда у тебя узор срисую. Только я буду шить на высокой подошве.

Пинъэр принесла корзинку с рукодельем, и они сели вместе.

— Сведи мне рисунок, — сказала Цзиньлянь, закончив узор на первой заготовке. — А я пойду сестрицу Мэн позову. Она тоже хотела туфельки шить.

Когда Цзиньлянь вошла в комнату Юйлоу, та, прислонившись к кану, тоже кроила туфельку.

— Так рано, а ты уже на ногах, — сказала Юйлоу.

— Я сегодня рано поднялась, — отвечала Цзиньлянь. — Хозяина за город отправляла на проводы тысяцкого Хэ, потом сестрицу Ли позвала в сад шитьем заняться, пока прохладно, а то в жару не пошьешь. Я уж на одну туфлю узор нанесла, сестрице велела на другую свести, а сама вот за тобой пришла. Пойдем, втроем веселее работать. А ты что за туфельки кроишь?

— Да все те же из темного атласа, — говорила Юйлоу. — Я тебе вчера показывала.

— Ты молодец! — похвалила Цзиньлянь. — С раннего утра взялась.

— Одну вчера сделала, — отвечала Юйлоу, — сегодня за вторую принялась.

Цзиньлянь повертела туфельку в руках и спросила:

— А как собираешься отделывать?

— Я постарше вас, — начала Юйлоу. — Мне яркая расцветка не подойдет. Носок думаю золотой бархоткой опушить, край зеленой бахромой отделать, а подошву высокую поставлю. Как, по-твоему, ничего получится?

— А чем же плохо? Собирайся быстрее и пойдем. Ли Пинъэр заждалась, наверно.

— Присаживайся, чайку выпьем и пойдем, — предложила Юйлоу.

— Нет, там вместе попьем.

Юйлоу наказала Ланьсян принести чай в павильон и, спрятав туфельки в рукав, пошла с Цзиньлянь.

— Куда вы так спешите? — окликнула шедших рука об руку женщин Юэнян.

— Сестрица Ли послала меня за сестрицей Мэн, — отвечала Цзиньлянь. — Мы туфли шьем.

Юэнян осталась у себя на террасе, а они пошли в сад. Каждая показывала свое рукоделье. Появилась с чаем Чуньмэй, за ней подала чай горничная Пинъэр и, наконец, Ланьсян. Все сели за чай.

— Сестрица, — обратилась Юйлоу к Цзиньлянь, — почему ты шьешь на тонкой подошве? Ведь на высокой красивее. Не нравится деревянная со скрипом, поставь, как у меня, войлочную. Так мягко, ходить удобно.

— Мне ведь не для ходьбы, а ночные, — объясняла Цзиньлянь. — Хозяин велел новые сшить, а то мои негодяй захватал.

— Ох, эта туфелька! — вздохнула Юйлоу. — Не хочу сплетничать, пусть сестрица Ли послушает. Ты туфельку потеряла, а сын Лайчжао — Тегунь — ее в саду подобрал. Потом ты откуда-то об этом узнала, пожаловалась хозяину, а он избил Тегуня. Мамаша его, Шпилька, говорит, у него из носу кровь шла, без сознания, говорит, упал. Она в дальних покоях так ругалась! Только и слышно было: «Из-за потаскухи, черепашьего выродка, ребенка избили, а что он понимает! Хорошо, в живых остался, а то б потаскухе с черепашьим выродком тоже несдобровать». Я так и не поняла, кого ж она выродком обзывала. А потом Старшая спросила Тегуня, и тот рассказал ей, как играл в саду, нашел туфельку и хотел у зятя обменять на монисто. Кто-то, говорит, сказал батюшке, а тот меня избил. Тут только я поняла: Шпилька, оказывается, зятя Чэня черепашьим выродком называла. Хорошо, только Ли Цзяоэр рядом была, а услышь Старшая, неприятностей не оберешься.

— А что Старшая сказала? — спросила Цзиньлянь.

— Что сказала?! Так тебя отчитывала! В нашем доме, говорит, смутьянка заправляет, девятихвостая лиса завелась. Она, говорит, хозяина натравит, он и начинает все крушить. Вот и сосланного Лайвана тоже. Он приехал с юга, все было хорошо. И вдруг поползли со всех сторон наговоры. И жена-то его, мол, с хозяином шьется, и сам-то он ножом грозит, дубинкой размахивает. Одного, говорит, закоренелым убийцей объявили, другую — любовницей, а потом и обвинение выдумали. Его выслали, а ее до петли довели. А теперь, говорит, из-за своей туфли всех мутить начинает. Да ты, говорит, обуй как следует и носи, никто не подберет. Напилась, говорит, небось, да вытворяла с хозяином невесть что, вот и туфлю потеряла. А теперь — ни стыда ни совести — на мальчишке зло срывает. Подумаешь, какое преступление совершил!

— Пусть заткнет свое хлебало! — закричала Цзиньлянь. — «Какое преступление», говорит? Убийство, выходит, не преступление! Он, рабское отродье, хозяина хотел зарезать. — Цзиньлянь обернулась к Юйлоу. — Я никогда ничего от тебя не таила, сестрица. Помнишь, как мы с тобой перепугались, когда нам Лайсин сказал? Если ты старшая жена, как же ты, спрашивается, можешь так говорить! Тебе все равно, мне все равно, выходит, убивай мужа, и ладно. Его жена у тебя прислуживала, так ты ее до того распустила, что она нынче с одной ругается, завтра с другой. Верно, как у должника есть кредитор, так у оскорбленного есть обидчик. Если ты меня поносишь, то я буду поносить тебя. Она повесилась, а от мужа все-таки скрыла правду, промолчала. Спасибо, деньги да знакомства помогли, а то что б было! Тебе хорошо с высоты других осуждать. Ты — одно, а мы — совсем другое. Да, я подстрекала мужа. Я настояла, чтоб хозяин избавил нас от этой парочки. А то б нас наверняка засунули головой в колодец.