Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

После того, как люди приходят в себя, тут Розанов обретает, наконец, свой голос и своё отношение. Когда 5 февраля (н.ст.) 1919 года Розанов приходит в себя и видит, сидящую рядом с ним Варвару Дмитриевну, то задал ей один – единственный вопрос – “я умираю?” И услышал от неё мужественный православный ответ – “Да. Я тебя провожаю, а ты меня возьми скорее к себе”.

Розанов, такой поборник продолжения рода, не стал дедушкой, так как всё его потомство прекратилось в следующем поколении. Сын Розанова тоже Василий умер ещё до смерти отца от волчанки (двухстороннее воспаление лёгких); дочь Вера, уже ушедшая в монастырь, не выдержала первого же столкновения с революционной действительностью – тронулась в уме и повесилась. Остались Татьяна, Варвара и Надежда. Варвара умерла с голоду во время II-й Мировой войны; Надежда[162] дожила до 1956 года, то есть до столетия Розанова. Любимая дочь Татьяна Васильевна никогда не выходила замуж и всю жизнь жила в Сергиевом Посаде, где-то рядом с могилой родителей.

Человеческий путь в Боге – это всегда тайна. Розанов в его последние недели жизни вдруг “прозрел”; четыре раза исповедовался, один раз соборовался и дважды над ним читали отходную. То есть, последнее покаяние, последние вздохи, последние дни; все его последние письма всегда прощающие. Любопытное письмо к литераторам с призывом – “Помните всегда Христа и Бога нашего”. Ибо только в Божестве Христа ему открылась разгадка всего. Наконец, на смертном одре он догадался, что ключ не только к христианской истории, но к любой конкретной человеческой судьбе – это божество Господа и Спаса нашего Иисуса Христа.

В этом смысле удивительно (и бесспорно) его последнее письмо к Э. Голлербаху, перед самой смертью; в нём заново переосмыслены евангельские слова, столь любимые Достоевским: “Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода” (ИН.12.24). И Розанов применил это пророчество – и к себе и к России.

Лекция №4.

1. Февральская революция и свидетельство о ней Розанова: “Черный огонь”[163]. Октябрьский переворот и отчаяние Розанова: “Апокалипсис нашего времени”.

2. Последнее прозрение, покаяние и кончина Розанова.

Заключение.

Розанов числил себя и объявлял монархистом. У него есть специальная статья “О монархии”; и монархические вещи, удивительно четкие и даже пронзительные, рассыпаны по его произведениям, особенно в “Опавших листьях”, поэтому его так любили уже другие, записные монархисты, типа Ивана Солоневича. Но сам-то Розанов знал цену и своему монархизму, так как прекрасно понимал, чего это стоит и сколько это весит.

А весит это не так много. Когда рухнула империя Российская и наступили март-апрельские дни, он выдал часть своей тайны, так как сказал, что “весь мой монархизм – это не тронь моих чертежей”. То есть, не мешайте мне думать мои уединённые думы и писать, и печатать уединённые произведения, а это можно делать только при государственной стабилизации. У меня должен быть гарантированный рубль и лучше всего виттовский[164] золотой. У меня должен быть гарантированный счет в банке и чтобы у него не было инфляции. У меня пятеро детей и они все должны отучиться в платных учебных заведениях, притом в лучших.

В этом смысле Розанов – человек чисто русский: “Бог-то, Бог, да и сам не будь плох”, то есть надо и это, и это, и это, но что Бог даст, то и будет. Все наши молитвы – все просительные и мы просит того, что надо нам.

Совершенная молитва – это молитва гимническая, молитва, приближающаяся к совершенству, а это – “да не будет воля моя, но Твоя” и “не якоже я хощу, но якоже Ты” (ср. Мф.26.39). Но большинство молитв, исторгаемых из сердца христиан, - они всё-таки о наших нуждах.

Монархический строй с его виттовским рублем, с его привычкой к какой-то государственной стабилизации - он-то и диктовал Розанову его пресловутые монархические произведения. До революции Розанов позволял себе сказать – “моя полиция” и “мой полицейский” (“Мимолетное”). И тут Розанов произносил проникновенные, глубокие слова. Это и была настоящая причина (внутренняя), которую мог высказать только Розанов, который говорил, что “литература – мои подштанники”.

Обыкновенно люди таких вещей не высказывают: они выбрасывают лозунги типа уваровской формулы - “Самодержавие, православие, народность”; они пишут серые статьи как Лев Тихомиров. Розанов писал изумительно яркие, броские, но в сущности наброски; его книги – это собрание набросков, соответствующим образом организованное. Среди этих набросков есть изумительные слова о России, о патриотизме и так далее, но мы-то знаем подоплеку этого. У Розанова есть изумительные слова о Церкви, в которых любовь такая, которую не могли выдавить из своего сердца ни Гермоген Долганов, ни Антоний Храповицкий.

Например, в 1906 году Розанов пишет[165] – “Выберете молитвенника за землю русскую, не ищите, выбирая, мудрого, не ищите ученого, вовсе не надо хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее, чтобы он доносил к небесам все боли земли нашей и болел о ранах ее и носил тяготы ее”[166]. Это прямо о патриархе Тихоне.

Так может сказать человек, любящий Церковь, и человек – церковно ответственный, с большим церковным дерзновением. Розанов обозван Храповицкого в 1912 году – “нечестивым безбожником”. Так и написал: “и на нечестивых безбожников должна быть наложена узда”.

В это время митрополитом Петербургским был Владимир (Богоявленский), книгу все прочли, так как она вышла в 1914 году и Розанов не получил ни слова порицания за “нечестивого безбожника”.

Особенно любил Розанова Антоний (Вадковский), который в 1912 году скончался, но уже установилась традиция; и пока Владимира не выбросили в Киев, он относился к Розанову со всем вниманием. Когда Гермоген Долганов за какие-то розановские “высказывания”, а у него всегда были высказывания, потребовал отлучения его от Церкви, то встал весь Синод, как частокол, и сказал, что этого делать нельзя, что это было бы преступление.

Розанов исповедовался и причащался регулярно, у него был хороший личный духовник Иоанн Слободской и когда Розанов высказывал всякие сомнения, особенно накопившиеся за годы религиозно-философских собраний, то Иоанн Слободской, приложив ему палец ко лбу, говорил – “да и что мы можем знать с нашей черепушкой, ждите, пока Господь вразумит”. И Розанов пишет, что “было так сладко поцеловать у него руку” (после исповеди). “Как хорошо у православных, что целуют руку у попов; поп есть отец, естественный отец”.

После февральской революции Розанов не стал оплакивать монархию, он как-то быстро всё “разобрал”. (Как дом разбирают на слом). Вывод был такой, что не век ей быть монархией, потому что она не полезна личности. Пишет так: “Нам остается напомнить, что такое Россия, принявшая на себя высокий титул республики и что такое русский человек, называющий себя гражданином: или их нужно носить и тогда их надо выдержать (то есть этот титул, это имя – В.Е.), или лучше от них отказаться. Гражданин, прежде всего, несет на себе высокие обязанности, а не просто имеет обывательские привычки; и республика есть совокупность гражданских обязанностей, в противоположность старому обывателю[167], который вечно лежал на руках начальства, дожидаясь от него милости, заботы и приказания.

В противоположность старому обывателю, гражданин есть человек, на которого может опереться другой человек, который выдержит некоторую тяжесть, некоторый труд и не по неволе выдержит, а добровольно, по сознанию в себе гражданского долга.

Обыватель – это малолетний человек, гражданин – это выросший человек. И на гражданине лежат не только внутренние обязанности, обязанности русского человека к русскому человеку, но и международные обязательства. На русского обывателя немец, француз, англичанин может не рассчитывать и не рассчитывал, от этого он сносился не с ним, а с правительством. Но раз мы низвергли трон и объявили себя республикой, то тем самым мы изрекли на весь мир, что всё, что прежде являл собою трон для всех народов и держав, то ныне принял на себя русский гражданин и будет держать на себе русская республика. В этом-то и корень дела”.

Другое дело, чем оказалась эта русская республика при Временном правительстве – как будто Временное правительство оказалось вывеской и, именно, на малое время.

Дальше. “Сын естественно наследует. Да, от этого-то нас признали другие державы и народы. Признали – это не просто слово и не пустое слово; это как было всегда с наследниками – сын естественно наследует после отца его дом, его имущество, всё его и теперь твоё наследство, но естественное наследство – это ещё не достаточно. Наследники могут быть неправильные, фальшивые или опороченные и под судом. Нужен ещё ввод во владение и сам никто не вводится во владение, его вводят другие, его вводит внешняя посторонняя власть, вводит суд. Когда русские объявили у себя новый строй, то это было не только внутреннее дело, так оно было бы у дикого народа где-нибудь в Африке, но в Европе этого требовало признание всех европейских держав. Это-то признание и есть утверждение в наследственных, после монархии, правах. Объявив себя гражданством, русский народ, тем самым, объявил себя хозяином своего дела вместо прежнего царя, а народы, признав его гражданство, тем самым выразили, что они доверяют его гражданской зрелости, что они доверяют его взрослости, самостоятельности, силе. Словом, всему его хозяйственному уму и характеру и будут иметь с ним дело как с Россией, нимало не сомневаясь, не колеблясь” (“Черный огонь”).