Великая война - Гаталица Александар

На другой остановке, в сибирском Тобольске, утверждали, что они останутся там по меньшей мере на несколько месяцев, но царь, основываясь на своих снах, увиденных другими, понял, что это не тот самый приснившийся ему просторный дом, и поэтому сказал: «Не распаковывайте вещи, мы скоро уедем отсюда». Через несколько дней их снова посадили на поезд. Отдельный вагон, похожий на тот, в котором Николай подписал судьбоносный акт отречения от престола, был опечатан и прицеплен к обычному составу. Все занавески были задернуты. Если бы кто-то закричал и попытался приблизиться к окнам, его могли убить. Сейчас конвоиры уже даже отдаленно не напоминали любезную охрану из бронированного автобуса. В маленький городок на Урале они прибыли через три дня, питаясь только корками черного хлеба и бледным чаем из самовара.

Когда они наконец прибыли на место, царь и на этот раз не узнал дом из своих снов и снова приказал не распаковывать вещи. В третий раз они отправились в путь раздельно: вначале царь и царица, потом — дети. Последнее путешествие на повозках, запряженных волами, продолжалось почти неделю, но, когда они все-таки оказались в доме купца Ипатьева, выглядевшего точно таким, каким царь его видел во снах, он распорядился распаковать вещи. Это был их дом, последний — но все-таки дом…

Свой новый дом в Крыму обрел и великий князь Николай. Его еще считали главнокомандующим, многие еще видели в нем командира, но он чувствовал себя сломленным человеком. Отречение брата, десятидневное командование русской армией, а потом новые перемены, депортация в Крым и полная изоляция… Он тоже помнил свой шестидневный путь от Могилева до Киева, от Киева до Петрограда, от Петрограда до маленькой станции Симферополь в Крыму. И его встретили на бронированном автомобиле со словами: «Ваше высочество, это делается для вашей безопасности, в наше время по улицам шляются всевозможные банды». Сквозь прорезь в металлическом щитке водителя великий князь мог видеть лишь небольшую часть окрестностей. Он смотрел на пальмы, олеандры, бутенвиллеи и апельсиновые деревья и думал, что в этом природном раю революция невозможна, но ошибся.

Его поместили в большом доме колониального стиля в предместье Севастополя. Вероятно, когда-то это был красивый дом в мавританском стиле, поросший лианами и окруженный березами, но после смерти последнего владельца стал быстро приходить в упадок. Сад, окружавший дом, зарос сорняками и слился с ближайшим лесом. Огромные мрачные и сырые комнаты были оклеены уже изорванными обоями, из кранов текла грязная желтоватая вода, над заброшенным и наполовину развалившимся бассейном роились большие черные жуки… Вскоре после приезда к нему приставили караул и предоставили в его распоряжение старого татарина и татарку в качестве прислуги. Двое тихих и работящих людей быстро навели в доме относительный порядок, так что великий князь снова почувствовал себя аристократом, но уже под домашним арестом.

Он не мог выйти на улицу, гулять по набережной, вначале даже нельзя было принимать посетителей, но все это продолжалось недолго. Севастополь был далек от октябрьских беспорядков, а солдаты оказались ленивыми и склонными к подкупу. Город находился под властью большевиков, но в него регулярно как грабители наезжали казаки, которых никто и пальцем тронуть не смел. Поэтому и его караульные не видели причин, чтобы не закрыть один или оба глаза на происходящее. Вскоре они разрешили ему все, только бы не заметило начальство, а его и так не было. Потом они стали выдавать себя за господ и поклонников царской семьи. А по сути дела, выполняли обязанности посыльных и привратников. Вводили посетителей и важно провозглашали: «Адмирал Колчак, главнокомандующий Черноморским флотом», «Господа казаки с Кубани», «Господа представители города Ялты», «Его преосвященство Владыка Крымский Василий»…

Но что это были за аудиенции… Какие-то дикие, растрепанные, развязные и возбужденные люди приходили к великому князю и предлагали ему взять на себя командование то одним, то другим. Например, в понедельник к нему приходит адмирал Колчак. Появляется в грязных брюках и испачканных ботинках, беспрерывно повторяя: «Простите, ваше высочество». Говорит это, стреляет своими черными зрачками на фоне окровавленных белков и угрожающим тоном, не оставляющим никакого выбора, предлагает Николаю взять на себя командование Крымским флотом. Во вторник к нему заявляются казаки, только что вошедшие в город. У них кудлатые нечесаные бороды, словно у сатиров, и шашки, небрежно очищенные от крови. Они предлагают ему обновление Русского царства! В среду прибывает делегация от города Ялты. Три гражданина в заплатанных довоенных рединготах уселись напротив великого князя, а когда подали бледный чай и немного убогого, чуть сладкого печенья из гречневой муки, приготовленного заботливой татаркой, набросились на угощение так, словно не ели несколько дней. Только после третьей чашки чая они рассказали ему, что в старинной богатой Ялте — хотя власть там принадлежит большевикам — все в порядке, и они очень хотят, чтобы великий князь стал жителем их города и покинул этот жалкий дом в предместье Севастополя! В четверг его снова посещает какой-то морщинистый, за одну ночь поседевший человек, в пятницу — еще раз субъект со следами крови на одежде, в субботу — Владыка Крымский, погруженный в свое разочарование и обернутый в свой фанатизм.

Так же как и в начале 1917 года в Царском Селе у Николая II, аудиенций у великого князя в конце этого несчастного года было не счесть. Не лучше обстояли дела и на противоположной, большевистской стороне. В эти дни каждый принимал каждого или отправлялся поездом на назначенные переговоры. Переговоры вели между собой люди, которые никогда не стали бы жить под одной кровлей, вместе есть или хотя бы пить чай. Переговоры вели между собой гиены со львами, но гиены надевали на себя львиные шкуры, а львы скалились, как гиены… Лев Троцкий — тот, кому неизвестный пьяница в Женеве в 1916 году предсказал изгнание и смерть на равнодушной чужбине, — сейчас, в 1917 году, все еще находился на вершине власти и в качестве народного комиссара иностранных дел ехал в Брест-Литовск на переговоры с немцами и турками об окончании Великой войны на Восточном фронте.

Он тоже воспользовался поездом, но железнодорожная ветка, по которой он ехал через месяц после революции, больше не допускала опозданий поездов на несколько дней и никто, как разбойник, не останавливал паровозы в чистом поле. В красиво обставленном вагоне прежнего царского правительства товарищ Троцкий в одиночестве сидел за большим письменным столом, освещенным лампой под зеленым стеклянным абажуром. Двадцать второго декабря 1917 года Советская Россия подписала перемирие с Центральными державами, и комиссар думал, что переговоры станут простой формальностью. Он смотрел в окно на обледеневшую русскую землю, и ему казалось, что даже скудная зимняя растительность при новой власти выглядит по-другому. О пьянице из Женевы он совсем забыл. В кожаном костюме, с суховатым лицом и короткой козлиной бородкой, он полностью вписывался в свое время, и ему казалось, что ничто не может вывихнуть его из сустава, но он ошибался.

Когда он прибыл на вокзал Брест-Литовска, встречающих было немного. Он заметил немецких и турецких военных и, среди небольшой группы пассажиров, которые, казалось, заблудились на границе Белоруссии и Польши, четыре странные фигуры.

Первым бросается в глаза один худощавый господин. Твидовый костюм, перетянутый в талии ремнем, нервное переступание с ноги на ногу и взгляд бродяги — настоящий портрет русского за границей. У этого путешественника соломенно-желтые волосы, пухлые малиновые губы, слишком полные для мужчины, и бегающие глаза.

Рядом с ним стоит тучная женщина. Ее фигура напоминает грушу: остроконечная голова переходит в полные щеки, толстая шея — в огромную дряблую грудь, свисающую до живота, которая перетекает в похожую на мешок задницу. Она замотана в юбки и платки на русский манер, а ее толстые бедра, очерченные юбкой, напоминают внушительное основание огромной красной груши.