Капитан Невельской - Николай Задорнов

— Нет еще решения! Лев Алексеевич сказал, что вечером сообщит… Они слепы… Миша, это несчастье… Миша, Миша! Но, по-моему, дело не совсем проиграно, — вдруг сказал Невельской, и глаза его странно блеснули. — Кажется, решают ставить пост в заливе Счастья…

— Какой прыткий иркутский губернатор! — заметил Берг, когда заседание окончилось и все стали подыматься. — Послал офицера, чтобы опровергнуть все мировые авторитеты! Не проще ли понять, что по какой-то причине составлены ложные карты.

— Именно! По какой-то причине!

Однако при Перовском говорить о том, какова причина, опасались.

— Этого капитана следовало бы, ох следовало бы под красную шапку! — сказал Чернышев.

— Еще не бывало, чтобы офицеры русского флота составили подлог при описи, — заметил князь Меншиков. — Не знаю, как у вас, Александр Иванович, в Военном министерстве…

— То есть как это? — остолбенел тот.

— Да так, глупости говорите! Как это ложные карты?

— Мне кажется, мои офицеры…

— А что же вы на моих?!

— Ваше сиятельство… Ваша светлость… — густым и сильным басом стал усовещивать ссорившихся толстый черноусый украинец, министр финансов Вронченко.

— Это крамола, господа! Закрыть, закрыть надо этот пролив! Как это открыли? Чушь какая-то! Да как это так быстро? Тут явно какая-то цель…

— Успокойтесь, Александр Иванович, заговорщики вас не тронут, вы им не страшны, — насмешливо сказал князь.

— Вы ли это говорите?

— Да, я, Александр Иванович! Не в заговоре ли я с Петрашевским, по-вашему? Что вам всюду мерещатся страхи? Вот уж не в характере военного министра.

Меншиков и Чернышев тут вспомнили друг другу старые обиды, Нессельроде, саркастически улыбаясь, собрал бумаги и вышел. С шумом и перебранкой собрание министров разошлось.

Кареты опять покатились мимо вновь отстроенного дворца и величественных зданий, при виде которых каждый из отъезжающих чувствовал себя творцом и участником великих дел. А по улицам в эту свирепую стужу, сгибаясь от ветра, брел простой народ, мужики в шапках, бабы в платках…

Глава сорок третья

ГИЛЯК, ГОЛЬД[113], ТУНГУС И РУССКИЙ

Дмитрий Иванович Орлов ехал из Аяна берегом Охотского моря на юг. По всем признакам, весна нынче должна быть ранняя. Опасаясь, что опоздает и не увидит вскрытия льдов в лимане, — дорога далекая, — он спешил.

Море бескрайней белой степью уходит вдаль. Сегодня солнце ярко светит. Белый пламень, как от каленого железа, бьет со всех сугробов. Снега сплошь горят от множества сияющих мельчайших алмазов…

Солнце с каждым днем прибывало, а мороз еще держался, нынче первый день потеплело. Старики тунгусы в одной из деревень уверяли, что скоро оттепель. Дмитрий Иванович думает — не начинают ли сбываться их предсказания. На одной из прибрежных скал видел он сосульки. Солнце в самом деле жаркое, на скалах таяло.

Снега так слепят, что смотреть больно. Даже тунгус Афоня, привыкший к такому яркому свету во время своих зимних путешествий, и тот жалуется, что глаза болят.

По дороге несколько дней прожили у тунгусов — меняли оленей, с приплатой, уставших на свежих. Наст — очень трудно кормить оленей… Дмитрий Иванович и Афоня решили, что у гиляков надо будет пересесть на собак. Но не известно, есть ли у лиманских гиляков юкола.

— Уже снег. — Афоня хорошо говорил и по-гиляцки и по-русски и был отличным переводчиком, но вместо слова «еще» говорил «уже». Так привык он прежде, и никто не мог его отучить. — Долго уже будет… Когда туман — лучше, — говорит Афоня.

До устья Амура еще далеко, хотя в пути давно. По льду ехать скорее, сечешь напрямик морские заливы, устья речек. Нарта за нартой бегут по равнине, звеня боталами, приближаются к становому берегу.

Дмитрий Иванович выехал пораньше, как приказано было губернатором; об этом же писал Невельской, просил, чтобы, несмотря на любые возможные случайности, добрался вовремя.

Думаешь — бог весть, когда доедем, как встретят… До устья реки Орлов не доходил еще ни разу, но бывал в деревеньке Коль, неподалеку от лимана, дважды: в прошлом и в позапрошлом годах. Там живут гиляки, есть знакомые, на них вся надежда. Особенно на одного — бойкого, ловкого, который давно знает русских.

Сегодня, кажется, в самом деле теплей, рановато начало припекать для здешних мест. Солнце с каждым часом горит все ярче.

Вот уж нарты мчатся по берегу, по насту на отмели, под скалами. Кажется, верно, на утесах тает, с уступа на уступ, видно, капает, блестят капли.

На сердце у Дмитрия Ивановича и надежда и тревога. Он хочет верить, что исполнит все поручения и тогда его простят. Муравьев и Невельской должны исполнить обещание…

— Что, Афоня, деревня близко? Обедать скоро будем? Проголодался?

— Уже нет. Уже не хочу, — отвечает тунгус. — Деревня далеко…

Собака где-то лает: далеко, может быть за пять-шесть верст, кто-то едет… На ледяной площади моря, за прибрежными торосами, становится видна нарта, видимо охотник поехал. Неужели на пропарины бить тюленей? Значит, уже есть тут пропарины? Афоня и Орлов долго смотрят в ту сторону. В здешних местах встретить человека — событие. Он их не видит: солнце перевалило за полдень и тени от утесов сейчас скрывают их, да и на фоне камней берега вряд ли оттуда что заметишь.

— Вся деревня — один дом, — говорит Афоня.

Он соскакивает и бежит по насту рядом с оленями. Потом Орлов бежит, а Афоня правит.

— Еще вспотел! — говорит Афоня.

Шея его, тонкая и смуглая, открыта ветру. Афоня в меховой рубахе из потертого пыжика, перепоясан сыромятным ремнем, на боку — нож в деревянных складных ножнах. Его черные, давно не стриженные волосы косичками торчат из-под новенькой беличьей шапки. Афоня одет плохо, но любит щегольнуть новой шапкой. У него маленький нос, маленькие черные глаза и широкие искрасна-смуглые щеки.

Справа, из заваленных снегом сопок, как из огромных сугробов, чернеют громадные камни материка. На них, когда подъезжаешь поближе, глаз отдыхает от слепящих снегов.

Орлов слышит: по морозному тихому воздуху опять доносится собачий лай. Охотник далеко. За версту-две можно в такую погоду отчетливо слышать, как люди разговаривают.

Всюду лед, всюду застывшее море, берег обледенел. Печальные картины…

Афоня тоже уверяет, что нынче весна будет ранняя.

Орлов вспомнил иные годы, иную весну… Он улегся в нарте, весенний воздух пьянил. Дмитрий Иванович уснул. Ему было жарко, он распахнулся. Проснулся — олени мчались. Он почувствовал озноб, соскочил, побежал, но согреться не мог.

— Заложило грудь, за нос меня схватило! — сказал он Афоне и стал чихать.

Ночевали в деревне у тунгусов. Орлов чувствовал, что курить не хочется. Это плохой признак.

Надо было бы полежать в юрте, переболеть, но Дмитрий Иванович беспокоился, что время пройдет, вскрытия Амура и лимана сам не увидишь, промеров не сделаешь, и тогда экспедиция Невельского не получит нужных сведений. Выйдет, что посылали зря. Поэтому Дмитрий Иванович решил не останавливаться в юрте, чтобы вылежаться и переждать, пока спадет жар. Наутро помчались дальше. Он переносил свою болезнь на открытом воздухе, веря в силу своего железного здоровья и в свою привычку к подобным путешествиям.

С утра голодных оленей кое-как покормили в тайге. В этот день наступила настоящая оттепель. Исхудавшие за дорогу животные с трудом тянули по мокрому снегу и по протаявшим галечникам тяжело груженные нарты.

Орлов совсем разболелся. Временами казалось, что он не доедет, что молодая жена его останется вдовой, что сам он человек погибший, никто о нем не пожалеет…

С юга подул сырой ветер. Солнце пекло все сильнее. На берегу под снегами зашумели ручьи, побежавшие с сопок и из распадков. Вешние воды, проедая морской лед, уходили под его толщу, куда в трещину между голубых и зеленых льдин страшно заглянуть.

Ночевали на открытом воздухе. Ночью ударил мороз. Афоня с вечера расчищал снег, рубил дрова, жег костры. На прогретой земле спали в меховых мешках, под шкурами, под звон боталов: олени паслись в тайге, добывали себе мох из-под снега.

Орлов знал, что прежде осени жены не увидит, он не впервые в таком пути. Компания всегда посылала его на самые трудные предприятия. Он человек бесправный, ссыльный. Ему запрещено водить суда, а вот на байдарке через море или вот этак на оленях — пожалуй, отправляйся. Начальники факторий пользовались его опытом и знаниями, и часто с горечью, бывало, сознавал он, что делает много, а никто и никогда не помянет его трудов… С него требовали, ему приказывали. Орлов все исполнял безоговорочно. Компания держала его на службе, кормила, как вольного, а не как ссыльного. Орлов знал, что должен быть за это вечно благодарен. Ему приходилось делать описи неведомых берегов, заводить сношения с инородцами, искать места, годные для основания новых поселений.