Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы - Нестор Котляревский

Люди, которые продолжали называть ее фарсом, впадали в крупную ошибку потому, что не умели отличить смешное в положениях от смешного в характерах. В самом деле, можно взять совсем безличных, самых бесцветных людей и поставить их в такое смешное положение, при котором они возбудят в вас самый неудержимый смех именно своим совершенно исключительным положением, например, каким-нибудь забавным qui pro quo, не вовремя поданной репликой, неожиданной оговоркой, взаимным непониманием, невероятным стечением обстоятельств, одним словом, рядом случайностей, которые из характера самих действующих лиц не истекают. Такое комическое положение может назваться фарсом, и этот комизм может достигать степеней довольно различных: от игривой шутки до глупой, от безобидной до непристойной; и всегда это будет комизм низшего сорта.

Но есть более высокий: это комизм самих характеров и из них вытекающий иногда комизм положений. Смешон может быть сам человек по складу своего ума и по своим чувствам. Все наше отношение к окружающему миру, идеалы наши, требования, которые мы ставим людям, – все может быть настолько несерьезным, настолько странным и нелепым, что может вызвать смех – опять-таки смех разный: веселый, беззаботный, а может быть, и очень сердитый, раздраженный и желчный.

Комедии Гоголя – комедии характеров, а отнюдь не положений только. Присматриваясь к любому типу, им выведенному, мы видим, что он сам по себе закончен и комичен. Его можно взять из той обстановки, в которой он показан, взять его порознь, вне его столкновения с другими типами, и он возбудит ту же улыбку, тот же смех, как редкий оригинал и типичный продукт нашей жизни. Иногда этот гоголевский тип возвышается и до типа общечеловеческого, которым мы так удивляемся в комедиях Мольера. Хотя бы те же Подколесин и Кочкарев… их можно встретить в любом месте и в любое время: здесь они перед нами в роли мелких обывателей Петербурга, а сколько таких лиц, лиц, прыгающих в окно в решительную минуту, и лиц, вносящих в жизнь сумбур и суматоху, сколько их действовало и действует на широкой арене, общественной и политической?

В «Женитьбе» Гоголь слегка пересолил в компоновке положений, в какие он поставил действующих лиц своей комедии. Их, встречающихся в жизни в розницу, он собрал в кучу и в одном месте. Но автор в свое оправдание может сказать, что старый порядок смотрин женихов или невесты – предлог вполне законный для разных необычных встреч. Агафья Тихоновна сама требовала разнообразия, и потому сваха могла обратить ее гостиную на некоторое время в выставку всяких редкостей.

«Женитьба» была первой по времени художественной «бытовой комедией». Мы с этим типом комедии теперь – после Островского – хорошо знакомы. Но написать такую до Островского – значило сделать большое открытие в области искусства.

И в этом заслуга Гоголя как драматического писателя. Он первый признал, что театр существует для того, чтобы, прежде всего, изображать жизнь – верно, без прикрас и натяжек – и первый стал ценить в художественном типе его полное соответствие с жизненной правдой. Мораль должна была сама собой вытекать из соблюдения всех этих условий. Никакой морали нет и в «Женитьбе», этой правдивой картине из жизни русского «среднего» сословия. Но при всей невинности своего содержания «Женитьба» не лишена общественного смысла.

Комедия много выиграла от переноса места действия из Малороссии в Петербург. Беседы с артистами Сосницким и Щепкиным помогли Гоголю в обрисовке мало ему знакомого купеческого быта, а петербургская обстановка, со своей стороны, позволила ему ввести в комедию ряд типов, появление которых в малороссийской усадьбе было бы малоправдоподобно. В общем, эта комедия – сборище каких-то чудаков, целая кунсткамера. Если припомнить, однако, каков был в те времена уровень духовных интересов и потребностей мелкого чиновничества, купечества и вообще среднего люда, то такое собрание не должно поражать нас своей вычурной внешностью. Все эти лица – исторические документы. Каждый из них – представитель известного сословия, и автор с умыслом набрал действующих лиц из разных кругов общества. Здесь и купцы, и чиновники, и военные. Все они, за исключением гостинодворца Старкова-коренного русака, которого затем так возвеличил Островский, – донельзя смешны и нелепы в своем миросозерцании; все они – люди жалкие, но не дурные. И Тихон Пантелеймонович – отец невесты, который усахарил свою жену и который, бывало, ударив по столу рукой – с ведро величиной, – говаривал в сердцах: «Плевать я на того хочу, кто стыдится быть купцом»; и дочка его, которая помешалась на дворянстве и не хочет идти за купца, потому что у него борода, – эта сентиментальная девица, наказанная судьбой за то, что мечтает о лучшей жизни, чем та, среди которой выросла. Не возбуждает в нас никаких враждебных чувств и экзекутор Яичница – представитель необразованной и грубой аккуратности, для которого женитьба – деловая сделка и предлог принять по инвентарю движимое и недвижимое, в его глазах более ценное, чем придаток к ним – невеста. «А невесте скажи, что она подлец!» – кричит этот кавалер, совсем ошеломленный известием, что дом несчастной Агафьи Тихоновны заложен. Никанор Иванович Анучкин – тот никогда не позволил бы себе с дамой такого неприличного обращения. Он – сама сентиментальная деликатность. Идеал его – барышня, говорящая по-французски, и никто не объяснит, зачем ему этот французский язык, на котором сам он не умеет сказать ни слова. Он робок, даже как будто стыдится своей пехотной службы, но утешает себя тем, что он все-таки умеет ценить обхождение высшего общества. Это не мешает ему ругать своего отца мерзавцем и скотиной за то, что он не обучил его французскому диалекту, незнакомство с которым самой невесты разбило и все его матримониальные планы… Он отказывается от них без сожаления, даже без гнева и уходит печальный, как будто разочаровался, действительно, в чем-то очень серьезном… Балтазар Балтазарович Жевакин – веселый моряк в отставке, тот защищает упорнее других свою позицию. Большой любитель женского пола и поклонник Сицилии, круглый невежда и набитый дурак, как его аттестует Кочкарев, он человек очень веселого нрава и своим самомнением гарантированный от всяких, даже очень оскорбительных уколов со стороны.

И всеми этими обиженными Богом людьми вертит и крутит Кочкарев – натура, бесспорно, энергическая, но с одним очень часто встречающимся недостатком, с отсутствием мысли о том, «что из всего этого выйдет». Ему лишь бы действовать и суетиться, а как на других его суета отзовется, до этого ему дела мало: он доволен, что вмешался, что сам на виду, и в этой суете без расчета и плана все его самоудовлетворение… и рядом с ним его застенчивый спутник Подколесин, этот родной брат Обломова, без стремлений, без желаний, с одной лишь мыслью, чтобы скорей прошел день, который бесконечно тянется. Этого человека ничем не побудишь к действию, он со своей флегмой и пассивностью устоит против всяких доводов разума или обольщений мечты; жизнь для него – дремота в сумерки, и никто и ничто его от этого полусна не пробудит. Вскипеть и заторопиться на мгновение он может, но лишь затем, чтобы сейчас же впасть в отчаяние страха перед поступком.