Далеко от Москвы - Василий Ажаев

Филимонов захохотал.

— Забавная притча, — признался он. — Интересно, не ты ли, товарищ академик, был тем парнем, который не выдержал испытания?

— Нет, товарищ инженер, то был не я... Маменька родная! Если бы это был я, то у Батманова в начальниках снабжения ходил бы какой-нибудь высококвалифицированный инженер, а на участках люди были бы раздетые и разутые...

Беридзе и Тополев, оказавшись в одних санях после очередной ночевки на участке, долгое время ехали молча. Было слышно прерывистое, тяжелое дыхание Кузьмы Кузьмича. Изредка Беридзе принимался напевать «Славное море, священный Байкал». Им еще не приходилось вести неслужебный разговор, да и при служебных всегда присутствовал Ковшов.

На ухабе сани сильно встряхнуло, инженеры столкнулись. Беридзе почувствовал запах нюхательного табака, исходящий от усов старика, и рассмеялся:

— Вот мы и сблизились, Кузьма Кузьмич. Вам не кажется, что довольно нам отмалчиваться? Как будто нет теперь причин чураться друг друга. Как вы полагаете?

— Вы правы. Сказать по правде, и прежде не было веских причин.

— Раньше были причины — Грубский. Этакая причина, у которой, если можно так выразиться, вы находились в плену... Скажите, вам не жаль его? Все-таки, он немало сил вложил в проект, и вдруг — изгнан.

— Нет! Он жалок сейчас, но мне его не жаль, — твердо ответил Тополев. — Я на себе испытал его влияние — этот, как вы сказали, плен. Я дал бы премию тому, кто смог бы объяснить суть таких людей, как Грубский.

— Попытайтесь сами, деньги останутся в кармане, — посоветовал Беризде. — Кстати, у вас сейчас свободное время.

— Разрешите мне нюхнуть табачку? Я сделаю это осторожно, ваши глаза не засорю. А то потягивает меня.

— Вы в этой темной квартире такой же хозяин как и я, что же спрашивать.

Тополев зарядил нос понюшкой табака. Георгий Давыдович оглушительно чихнул.

— Вот вам и досталось! — засмеялся старик. — Если есть охота, давайте вместе разбираться в столь сложном явлении, каким представляется мне мой бывший патрон. Вы согласны с тем, что это явление сложное?

— Конечно.

— Алексей Максимович Горький, — Тополев с большим уважением произнес это имя, — недаром горячо призывал ненавидеть мещанство. Страшная сила мещанства заключалась, в частности, в гнусной тяге его к спокойствию, к бездействию. Грубский выражает собой нечто похожее. Ему бы в Англии жить: там все веками стоит без движения — этакий огромный протухший пруд, затянутый зеленой тиной... Если бы вдруг исчезли толстые справочники, регламентирующие деятельность Грубского, он, вероятно, скончался бы от разрыва сердца. Конечно, он многое знает, скопил за годы инженерства. Однако верит он только тому, что прочно записано в толстых заграничных и кое-каких наших книгах и сто раз подтверждено авторитетами. Благоговейно шествуя за ними, он однажды и вошел с ними в некую тихую, тинистую заводь и остался там. Ему чуждо новаторство, дерзание, чья-либо творческая инициатива его просто раздражает... Теперь-то я понимаю, почему с таким сарказмом и высокомерием он встретил рождение идеи о левом береге. Это еще до вас было, я имею в виду предложения с трассы Карпова и других. Точно так же он встретил инициативу Татьяны Васильченко, выступавшей на всех совещаниях с требованием строить временную связь.

— Вы не понимали Грубского раньше? Или понимали И мирились с ним?

— Я не понимал его так, как понимаю сейчас, выйдя из его плена. Признаю — он и меня на время затащил в свою тухлую заводь. Тошно подумать, но ведь это я отвечал, с его слов, на предложения с трассы. И это я не сумел поддержать Татьяну Васильченко, хотя и понимал, что она права.

Старик, судя по голосу, нервничал, и Беридзе сказал, чтобы его успокоить:

— Вы зря волнуетесь. Ведь вы же занимаетесь сейчас исследованием сложного явления, ушедшего в прошлое.

— Попробую, — сказал Тополев. — Мне, разумеется, далеко не все было симпатично в моем бывшем патроне. Но мысль о противодействии или, тем более, о бунте не возникала. Кстати, мы с ним знакомы четверть века, он назвал наши давние отношения серебряной дружбой. Понятно ли вам, как мне тяжко думать об этом «закадычном друге»!.. Кто-то из древних изрек: «Застой — это смерть». Грубский, по существу, — умерший человек, живой труп. А я все-таки с юности стоял за другое правило: к черту застой и рутину, дайте нам беспокойство, тревогу, всяческое новое каждый день!.. Вы для меня — живая антитеза Грубского, и я рад, что, наконец, с вами. Рад, что еду на пролив — действовать. Вот Грубский — он и сам не поехал бы, и меня туда не пустил бы. Знаете, больно признаться, но я бы и не стал проситься — далеко, холодно, всякие неудобства, треволнения, тогда как дома тепло и спокойно. Но что-то перешло от вас ко мне, и я теперь не в силах усидеть дома, у меня потребность все прощупать собственными руками, посмотреть самому, как ляжет нефтепровод в проливе... Смешно я рассуждаю, Георгий Давыдович?

— Мне хочется пожать вам руку, только сейчас это неуместно, — с чувством сказал Беридзе.

— Кто-нибудь послушает-послушает меня и пожмет плечами, — после минуты молчания снова заговорил Тополев. — «Мол, из пальца старик высосал такую проблему. В нашей стране ее нет! У нас весь строй, вся система — за творчество, против застоя. Этот старый хрыч хочет навязать нам свои субъективные переживания!»... Отвечу воображаемому оппоненту: правильно, весь строй против успокоенности, благодушия и застоя — за жизнь. Однако проблема, высказанная мной, все-таки существует. Вот и вы бросили, между прочим: явление, ушедшее в прошлое. Ой ли? Много разных людей живет в стране — миллионы! И судьба у каждого своя. Родился человек, живет, воспитывается, и какой он будет — зависит от множества условий... Разве потому меня волнуют эти вопросы, что мне шестьдесят лет: старый специалист, мол, полон пережитков? Чепуха, никакой я не старый!

— Браво!

— Да, да, отрицаю это устарелое представление о возрасте! Будь я сейчас моложе на сорок лет, и тогда эта проблема волновала бы меня не меньше. Грубский — моложе меня, но не поймет, если я ему все расскажу. И человек, скажем, комсомольского возраста, тоже может попасть в плен неправильных представлений. Представьте себе сына Грубского — какой сложится у него склад мыслей, если он пошел в отца? И разве вы не встречали молодых людей, успокоенных и самодовольных до тошноты? Этакий окончил учебное заведение, получил должность, обзавелся семьей и внутренне уже убежден, что достиг потолка. Никакой дальней перспективы — это мы с Алешей изобрели такое словосочетание, — никакой дальней перспективы перед таким не брезжит, никакой цели он больше не ставит. Он подчиняет себя потоку, общему течению жизни. Поток, что говорить, могуч и великолепен, он всех увлекает вперед, в будущее. Но можно ли оставаться спокойным, когда среди тех, кто всеми силами ускоряет это движение, есть и плывущие безвольно? Все, что безвольно, может застояться, а что застоялось — становится тормозом общего движения...

Сани внезапно остановились. Впереди послышались голоса, смех. «Флагман» порой останавливал таким образом весь поезд в каком-нибудь самом пустынном и диком месте. Он выходил поразмяться, за ним вылезали из темных возков остальные. Солнце, белизна снега слепили людей. Батманову нравился зимний пейзаж Адуна, и он подолгу мог стоять и любоваться им.

— Белесые одинаковые пейзажики. Правда, Василий Максимович? — подходя, затевал полемический разговор Беридзе. — Смотрю на эту сплошную серую краску и думаю: «Ах, Кавказ! Там на каждом клочке земли столько красок — ярких, кричащих! И не хочешь, а любуешься»...

К ним подошли их спутники. Только Либерман с Филимоновым в стороне затеяли борьбу на снегу. Снабженец в своей волосатой дохе наседал на противника, как грузный бурый медведь.

— Правда, Алеша, пейзажики здесь безрадостные, тусклые? А зимой и вовсе не на что смотреть, — искал союзника Беридзе и подмигивал Алексею.

Его всерьез поддержал Тополев — старику не по вкусу пришлась здешняя природа.

— Цветы без запаха, птицы без голоса, — повторил он чью-то выдумку. — Холодная, очень уж строгая природа. Я ревнитель Смоленщины, был им и останусь.

Беридзе в восторге подтолкнул Алексея локтем:

— Ага! Задело. Сейчас нападет!

И в самом деле, докурив папиросу и отбросив в сторону окурок, Батманов начал:

— Слепцы! Курортные завсегдатаи: «Ах, Кавказ! Ох, Кавказ!..» Не клевещите на мать-природу, она прекрасна везде! Надо уметь ее видеть и вкус к ней иметь. Теперь введу правило: через каждые два часа вылезать всем на мороз и глядеть по часу на природу для уразумения ее красот.

— Ой, я уже уразумел их! — засмеялся Беридзе.

— Взгляните на закат, — тоном приказа сказал Батманов. — Видите, солнца уже нет, оно за той огромной сопкой. Вместе с тем, оно еще присутствует. Это солнце разрисовало перед вами белоснежные полотна. Как можно не залюбоваться затухающим светом, который так очертил контуры сопки! Если бы наш главный инженер способен был понимать что-нибудь кроме чертежей, он увидел бы и вон те густые ели, и то, как они, словно в ладонях, держат на ветвях пригоршни снега, и это — видите? — сплошное жидкое золото лучей, процеженное сквозь снег!