«Если», 2008 № 08 - Журнал «Если»

Это был прекрасный подарок отечественному читателю, порядком истосковавшемуся по настоящей философской фантастике. Но совершенно неблагодарный объект для критика-рецензента — ну не раскладывалась эта книга, хоть ты тресни, «по полочкам», не поддавалась однозначным оценкам!

«Там, за окном, за раскалившимися стенами лежала мертвая планета. Ее убили в самый разгар весны, когда на деревьях едва проклюнулись листочки и в норах только что появились крольчата. Теперь нигде ни единого зверя. Ни одной птицы. Даже насекомых. Только сожженная земля. Жилища обратились в пепел. Лишь кое-где торчат обуглившиеся, искореженные колья, вчера еще бывшие деревьями. И на развалинах мира — горсточка людей, возможно, оставленных в живых в качестве подопытных морских свинок, необходимых для какого-то гигантского эксперимента. Незавидная доля. В этой всемирной гигантской мертвецкой осталось всего несколько работающих легких, перегоняющих воздух. Несколько живых сердец, перегоняющих кровь. Несколько мыслящих голов. Мыслящих. Но во имя чего?..»

Этим абзацем, будто специально написанным для будущих рецензентов, Робер Мёрль сам объясняет суть своего замысла. Предельно собранная фраза, в которой сухая формулировка задачи прорывается несдерживаемой человеческой болью. «Эксперимент с подопытными свинками» и «мертвая планета, которую убили в самый разгар весны»… В этом неестественном, на первый взгляд, сочетании анализа и эмоций, изначально заданной ситуации и неконтролируемых порывов и есть сложность, спорность, но одновременно и волшебная притягательность этого романа. Основательного, как глыбы, из которых сложен замок Мальвиль.

В книге всего намешано — и литературных жанров в том числе. Вестерн, любовная лирика, исторический роман, научная фантастика. Последняя — во всех разновидностях: политическая (так, кстати, охарактеризовал свою фантастику сам автор), робинзонада, утопия, антиутопия, «роман о катастрофе»… Притом каждый из этих субжанров представлен не в каноническом своем виде, а по-особому, по-мёрлевски.

Несмотря на авторское определение, политики в нашем обыденном понимании в романе как раз кот наплакал. Разве что резкая филиппика в адрес тех, в чьих руках сосредоточены тотальные средства всеобщего уничтожения. Да и о какой политике может идти речь, когда «оборвалась за отсутствием объекта История; цивилизации, о которой она рассказывала, пришел конец»!

Да и робинзонада — та еще… Все робинзонады мировой литературы содержали в себе неявное условие, четко детерминирующее поведение героев: одиночка, выброшенный из социума, по-прежнему оставался — или хотя бы считался — его частью. В этом отношении герои традиционных робинзонад принципиально ничем не отличались от героев обычной реалистической прозы. Социум — та единственная питательная среда, в которой человек может оставаться человеком, — продолжал оказывать свое незримое воздействие и на несчастных, выброшенных на очередной необитаемый остров. Записка, закупоренная в бутылке, парус, мелькнувший на горизонте, следование незыблемым традициям, обычаям и моральным нормам (вспомним жюль-верновского Сайруса Смита сотоварищи) — все это имело большой, если не определяющий смысл для «робинзонов». Давало надежду, подчеркивало в их сознании временность тяжких испытаний, отрыва от себе подобных.

Героям «Мальвиля» надеяться не на кого и не на что, кроме как на себя самих. Они поставлены в ситуацию, для которой не существует человеческого опыта, они участники жестокой игры на выживание, в которой правила еще не успели придумать. Допускаю, что кого-то из читателей романа покоробили сексуальные взаимоотношения в мальвильской общине — но попробуйте предложить взамен что-то конструктивное! А ситуация нешуточная, на кону выживание уже не только индивидуума, но всей человеческой расы. Критерий «нравится — не нравится» тут не проходит…

Наконец, и причастность романа к научной фантастике[11] — тоже, на мой взгляд, не бесспорна. Если, конечно, понимать под ней особый тип литературы, а не просто фантастические сюжетные построения. Настоящая научная фантастика немыслима без идеи изменения. Всего и вся. Чем и отличается принципиально от своих «сестер», с которыми ее часто путают, — утопии и антиутопии. О чем бы ни повествовал писатель-фантаст: о будущем, настоящем или прошлом, о других планетах или о стране фей — идея изменения, движения будет присутствовать в его произведении. Если это, конечно, настоящая научная фантастика.

А мир «Мальвиля» во многих аспектах на удивление статичен. Что же касается самой идеи прогресса, то автор, как мне кажется, и тянется к ней, и одновременно пугается самого этого слова. Мёрль восхищен духовным и интеллектуальным потенциалом человечества: не будь их, мальвильцам просто не выжить. Но тогда при чем здесь откровенная ностальгия по крестьянски-патриархальной утопии «на землице» — без взрывов, но и без порывов же? И апелляция к «естественности» в смысле животного начала? «Как в библейские времена, мы мыслим только категориями пищи, земли, стада и сохранения племени». Горькие слова, а ведь произносят их разве что не с гордостью. Если такова цена выживания цивилизации, то в какой степени можно употреблять само это слово — «цивилизация»? Так рассуждая, не то что технику создавать — первый костер развести было бы преступлением. Прямиком ведущим к атомной трагедии «Мальвиля»…

Сегодня страхи перед ядерной войной как-то поутихли. Но тогда, тридцать лет назад, ее боялись всерьез. И тогда хватало агитаторов за «ограниченную ядерную войну» и «гуманную» нейтронную бомбу. Роман Мёрля оказался для последних ушатом холодной воды. Ядерная война по определению станет ограниченной — она ограничит, обведет жирной траурной чертой человеческую цивилизацию. Вывернутым наизнанку окажется и «гуманизм» этой войны: еще вопрос, не позавидуют ли случайно выжившие погибшим. Для тех, по крайней мере, все закончилось быстро.

Подобными «проклятыми вопросами», с неизбежностью раскалывающими читательскую аудиторию, роман буквально напичкан. Тут и спорная мальвильская «национальная идея» — реанимированное на атомном пепелище католичество. И двуликий, как сам прогресс, образ главного героя, духовного вождя мальвильской общины, который носит говорящую, «философскую» фамилию Конт. «Фанатичная любовь к людям и почти животная приверженность идее продолжения человеческого рода» — и «придется убивать — этого требует новая эпоха». Ничего не напоминает?

Когда автор в постскриптуме «убил» своего героя, я, должен признаться, вздохнул с облегчением. И заканчивается этот монументальный роман фразой двусмысленной: «Так что отныне мы можем смотреть в будущее с надеждой. Если только к данным обстоятельствам применимо слово надежда».