История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Эбер и Люлье ожидали ее. После краткого допроса судьи потребовали: «Поклянитесь в любви к равенству и свободе, в ненависти к королям и королевам». — «Я охотно принесу первую клятву, — отвечала она, — но что касается ненависти к королю и королеве, то я не могу в ней поклясться потому, что ее нет в моем сердце». Один из судей наклонился к ней: «Поклянитесь во всем, чего от вас требуют; если не поклянетесь, вы погибли». Принцесса опустила голову и сомкнула губы. «Ну, ступайте, — сказали ей присутствующие, — а когда будете на улице, кричите: „Да здравствует нация!“» Член трибунала по имени Трюшон поддерживает принцессу с одной стороны, один из ее провожатых — с другой. Переступив через порог, она отшатывается при виде груды изувеченных трупов. Забыв спасительное восклицание, которое ей было предписано произнести, она кричит: «Боже, какой ужас!» Трюшон закрывает ей рот рукой и велит перешагнуть через трупы. Убийцы, обезоруженные ее ангельской наружностью, замирают перед красотой и горем. Среди изумления и безмолвия принцессе удается пройти уже больше половины улицы, когда ученик парикмахера по имени Шарло, опьяненный вином и резней, хочет, просто в качестве варварской шутки, снять острием своей пики шляпу, покрывающую волосы принцессы; пика, дурно направленная пьяной рукой, царапает лоб женщины, кровь брызжет ей на лицо.

При виде крови убийцы думают, что жертва им досталась по праву, и бросаются на нее. Злодей по имени Гризон повергает несчастную к своим ногам ударом полена. Удары сабель и пик сыплются на нее. Шарло схватывает принцессу за волосы и отрубает ей голову. Другие срывают одежду с трупа, позорят и обезображивают его. В продолжение этих неистовств Шарло, Гризон, Амен, Роди — история будет вечным позорным столбом для этих бесчестных имен — несут голову принцессы Ламбаль в соседний кабак, кладут ее там на прилавок, между стаканами и бутылками, и заставляют присутствующих пить с ними за ее смерть.

Потом кровопийцы, постоянно увеличиваясь в числе, идут к воротам Тампля, чтобы поразить взор Марии-Антуанетты видом головы ее подруги. Комиссары Коммуны, которые находились в Тампле вместе с депутацией Собрания, узнав о приближении этой толпы, встретили ее просьбами смягчиться. Толпа ограничилась требованием пронести голову принцессы перед окнами королевской семьи. Комиссары на это согласились. Пока эта процессия проходила по саду, под башней, в которой обитали пленники, начальник караула пригласил короля показаться народу. Король повиновался. Другой комиссар, более человеколюбивый, бросился между королем и окном, в котором был воздвигнут ужасный трофей. Несмотря на то, король заметил голову и узнал ее. Королева, которую толпа призывала громкими криками, не знала, какое зрелище ей приготовлено, и бросилась к окну. Король удержал ее в своих объятиях и увел в глубину комнат. Но от королевы скрыли только внешний вид ее подруги; в тот же вечер она узнала все подробности этого ужасного события.

Когда наступила ночь, какой-то незнакомец, все это время с грустью следивший за процессией, купил у убийц на вес золота голову принцессы, еще украшенную длинными волосами. Он очистил ее от крови и грязи, положил в свинцовую шкатулку и передал слугам герцога Пентьеврского, чтобы, по крайней мере, эта часть останков принцессы была погребена в фамильном склепе. Герцог Пентьеврский с тоской ожидал известий, которые народная молва уже принесла в его замок. Принимая дорогие останки, дочь старика, супруга герцога Орлеанского, и ее слуги напрасно старались скрыть от старца, что они знают о событии. Герцог прочитал свое несчастье в их глазах. Он поднял руки к небу: «Великий Боже! — воскликнул он. — К чему молодость, красота, все нежные качества женщины, если они не помогли ей снискать милость у народа? Что же такое народ?»

Старик не вставал более со своего скорбного одра. Похоронную службу отслужили прямо в его комнате, обтянутой черным. «Мне кажется, я все еще слышу ее, — говорил герцог в своих последних разговорах с дочерью, — кажется, я все еще вижу, как она сидит у окна, в этом кабинете. Помнишь ли, дочь моя, как усидчиво она тут сидела за рукодельем с утра до вечера? И все это для бедных. Я много лет провел с ней; никогда не замечал я в ее душе ни одного движения, которое было бы не за королеву, не за меня или не за несчастных: и этого-то ангела они разорвали на куски! Я чувствую, что мысль об этом сгонит меня в могилу!» Герцог умер вскоре, не утешившись ни на минуту.

Тюрьмы Шатле и Консьержери, где содержали обвиняемых в незначительных проступках или гражданских преступлениях и куда, по неудовлетворительности других тюрем, заключили роялистов и швейцарцев, также должны были принять на следующий день палачей из тюрьмы Аббатства и тюрьмы Лафорс. Коммуна озаботилась выпустить оттуда до двухсот заключенных за долги и другие незначительные проступки. Убийства здесь начались утром 3 сентября.

Трибунал, учрежденный, чтобы судить преступления 10 августа, заседал во дворце, в нескольких шагах от места казни. Нетерпеливые убийцы не дожидались его правосудия, по их мнению, слишком медленного. Смерть опережала суд, и пики судили виновных толпами.

Двести двадцать трупов в большом Шатле, двести восемьдесят девять — в Консьержери были разорваны в клочья усердными «работниками революции». Не слишком многочисленные для такого количества «работы» они освободили заключенных, осужденных за воровство, с условием присоединиться к ним. Так больше половины узников погибло под ударами другой половины.

Молодой гербовщик с улицы Сент-Авуа, посаженный за какую-то незначительную провинность и обладавший внушительным ростом и силой, получил свободу как раз подобным образом. Колеблясь, нанес он несколько дурно направленных ударов. Но при виде крови пришел в себя и, отбросив с отвращением орудие убийства, вложенное в его руку, воскликнул: «Нет, лучше быть жертвой, чем палачом! Лучше принять смерть от руки злодеев, чем причинить ее невинным и безоружным! Разите меня!» Он упал и добровольно омыл своею кровью ту кровь, которую пролил сам.

Трупы из Шатле и Консьержери загромождали Мост менял. Ночью толпы детей, которые за три дня свыклись с резней и для которых мертвые тела стали игрушками, зажгли плошки вокруг этих груд и танцевали под «Карманьолу». «Марсельеза», распеваемая хором более взрослыми голосами, раздавалась в те же часы у дверей всех тюрем. Этой же самой ночью Анрио, плут и шпион королей, убийца и палач народа, с шайкой в двадцать-тридцать человек, организовал резню девяноста двух священников в семинарии Сен-Фирмен. То же самое происходило в монастыре Бернардинцев.

Но уже в Париже недоставало жертв, чтобы удовлетворить жажду крови. Анрио и другие убийцы — числом более двухсот человек, — подкрепленные еще злодеями, которых набрали в тюрьмах, отправились в тюремный госпиталь Бисетр с семью пушками, какие Коммуна позволила им безнаказанно увезти. Бисетр, куда стекала грязь целой страны, очищая население от безумцев, нищих и неисправимых преступников, заключал в себе 3500 заключенных. Их кровь лишена была всякого политического цвета, но, чистая или нечистая, это была все-таки еще кровь. Напрасно Коммуна посыпала туда комиссаров, напрасно сам Петион явился уговаривать убийц. Они едва приостановили свою работу, чтобы выслушать увещания мэра.

На следующий день та же шайка, около двухсот пятидесяти человек, вооруженных ружьями, пиками, топорами, палицами, вторглась в больницу Сальпетриер, которая служила и тюрьмой, и богадельней. Здесь находились только женщины; место исправления для старух, место лечения для молодых, место убежища для тех, чей возраст еще граничил с детством. Перерезав тридцать пять самых старых женщин, убийцы ворвались в спальни остальных, заставили несчастных удовлетворять их скотскую страсть, убили тех, кто противится, и торжественно увели с собой девочек от 10 до 12 лет.

Слова правосудия не находят отголоска в сердцах чудовищ, опьяненных кровью. Министр внутренних дел Ролан, скорбя о своем бессилии, писал тогда Сантерру, чтобы тот употребил силу для обеспечения безопасности тюрем; Сантерр только на третий день явился потребовать у Генерального совета Коммуны полномочий удержать злодеев, которые сделались уже опасными для всех. Сантерру с его отрядами, прибывшими уже после дела, стоило большого труда загнать обратно в логовища орды, раздразненные резней. Эти люди годились теперь только для убийства. Как только дела у них стало мало, они обратили свою ярость против себя самих. Некоторые, возвратившись к себе, изливали свой гнев в проклятиях против неблагодарности Коммуны, которая оценила их труды только по сорок су в день. Другие, мучимые угрызениями совести, день и ночь видели перед собой тех, кого зарезали. Их начали поражать припадки странной тоски, которая в несколько дней доводила их до могилы. Иные, наконец, заклейменные ужасом соседей и ненавистью близких, вынуждены были покинуть свой квартал, поступили в батальоны волонтеров или присоединились к шайкам убийц, которые отправились продолжать парижские неистовства в Орлеане, Лионе, Мо, Реймсе, Версале. В числе их оказались Шарло, Гризон, Амен, ткач Роди, Анрио, подмастерье мясника Аллегри и негр по имени Делорм, который один умертвил более двухсот узников в течение трех дней и трех ночей. Этот убийца был арестован два года спустя, в дни месяца прериаля, когда нес на конце пики голову депутата Феро, и погиб смертью, которую сам столько раз приносил. Нужно сказать, что сентябрьских сообщников, бежавших к армиям, в батальоны волонтеров, немедленно там обнаруживали товарищи по службе, и батальоны прогоняли их с омерзением. Солдаты не могли жить рядом с убийцами.