Война - Кирилл Левин

И так же, как и теперь, на земле передвигались полчища людей нищих, голодных, обманутых, неизвестно куда и зачем бредущих. Полчища двигались, ведомые своими властителями, топтали хлеб чужих народов, разоряли целые страны и царства, сжигали города и крепости, уничтожали племена и армии.

Скрипели колеса бесконечных обозов, плелись огромные стада навьюченных животных, двигались табуны лошадей и мулов, тянулись толпы рабов и пленников.

Вся земля изрезана дорогами, и по всем дорогам во все века тащились огромные орды завоевателей и убийц.

История земли — история войн!

Персы, греки, римляне! Гунны, скифы, монголы! Александр Македонский, Дарий, Ксеркс! Аттила, Чингис-хан, Тамерлан, Наполеон!

Они вели свои полчища, как другие завоеватели ведут сейчас свои армии — за новыми землями, за новым золотом, за новыми рабами.

С Востока на Север — с Севера на Восток! С Юга на Запад — с Запада на Юг!

По всем дорогам мира, во все давние и недавние века, бороздили пути исполинские армии — римские легионы, варварские полчища, татарские орды.

Как сейчас, скрипели колеса, ржали лошади, стонали раненые, проклинали умирающие. Как сейчас, стучали копыта, горели костры, лязгало железо.

Прошли тысячелетия. Мир изменился. Изменился человек. Люди изучили звезды, недра, моря — люди сделали величайшие открытия, покорили природу, написали миллионы томов великих творений, создали совершенные образцы высочайших искусств…

И вот, как тысячелетия назад, в той же черной мгле, под теми же звездами, по тем же путям бредут полчища нищих, голодных, обманутых людей, тоскливо бряцают оружием и ищут в темноте такие же полчища таких же нищих, голодных, обманутых братьев, чтобы в равнодушной беззлобной резне предать врага и себя бессмысленному уничтожению.

Века ничего не изменили.

Мы те же древние монголы, мы гунны, мы татары. Низкорослые, приземистые, скуластые, с узкими щелками раскосых глаз, мы тяжко шагаем по старым путям, как встарь шагали воины за Хромым Тимуром, Аттилой или Мамаем.

Начинается серый рассвет.

Мы встречаем огромную толпу беженцев-евреев. Они покинули окрестные местечки и идут в неизвестность, так же как встреченные раньше польские крестьяне.

Подвод совсем мало. В толпе беженцев они желтеют одинокими пятнами, нагруженные убогим хламом. Их тянут маленькие, облезшие, костлявые клячи, едва переставляя ноги.

На руках у женщин, в грудах тряпья — младенцы. Уставшие их носить женщины тяжело дышат и идут, странно откинувшись назад, нелепо выпятив животы. Много беременных. Женщины и девушки закутаны в платки, шали и одеяла.

Старики в позеленевших от времени шубах, рваных, заплатанных, с рыжими собачьими воротниками, переставляют ноги с тяжелым трудом, опираясь на палки. Несчастье лежит безмерным грузом на их согбенных спинах. Нищета, голод и бездомность наложили печать скорби на изрезанные морщинами лица. Глаза бледных седобородых стариков, как глаза библейских пророков, полны горькой тоски…

Свое нищенское имущество, связанное в узлы, люди тащат на себе десятки верст. У них нет ни лошадей, ни коров, ни даже собак.

Над жалкой рваной толпой беженцев повисли непоправимое бедствие и обреченность.

Медленно проплывают загнанные испуганные глаза, бледные лица, согбенные фигуры.

Через несколько часов мы проходим мимо брошенных местечек. Домишки стоят печальные, молчаливые, осиротевшие. Мертвая тишина зловеще нависла над брошенным человеческим станом.

Наши дозоры, идущие впереди частей, исчезли. С ними нет связи. Разведка давно донесла, что неприятель близко, но точных сведений нет. Движемся совсем медленно. Высылаются новые дозоры. Чайка поясняет, что в случае, если неприятель занимает заранее укрепленную позицию, не трудно собрать разведке точные сведения о нем. Тогда можно подойти походным порядком только до дистанции действительного ружейного огня. Здесь надо быстро окопаться, создав исходное положение для атаки.

По уставу это выходит очень хорошо.

А сейчас вот — дозоры пропали, разведка не точная.

И вдруг — треск ружейного залпа… Потом беспорядочный и частый огонь винтовок…

— Рассыпаться в цепи! Тринадцатая и четырнадцатая роты — вправо, пятнадцатая и шестнадцатая — влево от дороги. Ок-ааа-пываайсь!..

Мы бежим стремглав по замерзшей, неровной бугорчатой земле. Падаем и хватаемся за лопаты, топоры и кирки. Пули долетают до нас. Мы окапываемся с огромным трудом, боясь поднять голову. Невозможно в таком положении сильно взмахнуть руками для удара лопатой.

Земля замерзла на несколько вершков. При каждом ударе железа о мерзлую землю мелкие, твердые, как уголь, острые кусочки земли отлетают вверх и в стороны, ударяясь в лицо и руки, причиняя боль, как будто иголки вонзаются в тело… От земли идет холод. Ветер задувает под шинель и в рукава, леденя тело. Пули свистят чаще. Мы с отчаянием бьем землю, упорно выдалбливая небольшие кусочки…

Мы не делаем сплошных окопов. Каждый вырывает себе круглую дыру и вползает в нее. Сидя в них, роем их глубже и шире книзу. Там мы сидим, скорчившись, и закрываем голову лопаткой, когда нас осыпают шрапнелью.

Но не у всех лопатки; у многих топорики и кирки…

Где-то недалеко позади нас устроилась наша горная батарея. Она стреляет по немецким окопам, и каждый выстрел маленького орудия производит странный звук:

— Пау.

Как будто женский голос пронзительно: кричит, вырываясь изо рта вместе с огнем:

— Пау! Па-у! Пау-у!…

Снаряды задевают верхушки деревьев в лесу, или это только кажется, но в лесу шумят при выстрелах деревья, шелестит засохшая листва и гулко, далеко, раскатисто раздается эхо.

— Ау-у! ау-у, ау-у…

По моей лопатке ударило что-то твердое — вероятно осколок.

Слышен крик:

— Передать по цепи — батальонный командир ранен. Батальонным назначается капитан Чайка.

Позже, когда огонь немного стихает, я выползаю из своей дыры. Меня зовут к новому батальонному командиру. Чайка сидит позади батальона в блиндаже. Он рассказывает, что Ляхецкий ранен осколком или пулей в обе щеки насквозь.

В блиндаже сыро и холодно, но над головой прочный навес. Рядом с Чайкой — телефонист. Когда наступают сумерки, Былин бежит из окопов в одиноко стоящую недалеко халупу. Он разводит огонь в плите. Из трубы халупы валит дым. В окне светится огонек. Бегу туда погреться. Скоро халупа наполняется солдатами. На плите десятки котелков. На топливо ломают мебель, кровати и шкафы.

Недалеко с грохотом разрывается снаряд. Я кричу Былину:

— Нащупывают халупу. Бежим.

— Ось погоди, сейчас вскипит вода, тогда пойдем.

— Батальонный приказал сейчас же уйти из халупы.

Я бегу. Остальные за мной. Былин тащит чайник с кипятком.

Добегаем до окопов и слышим новый грохот. У халупы взрывается еще снаряд. Потом третий, и халупа вдруг вспыхивает, как порох. Проходят одна-две минуты, изба полыхает, как огромный костер. Половина неба охвачена багровым заревом…

У Чайки разыгрывается старый ревматизм. Кисти рук и пальцы болят и не сгибаются. На суставах уродливые узлы. Он не находит места для рук и не может их согреть. От боли он не может заснуть. Задремав на минуту, он тихо стонет, что-то бормочет и скоро просыпается. Его лихорадит.

Я раскуриваю свою трубку и даю ему погреть руки. При свете вспыхнувшей спички вижу пожелтевшее лицо Чайки и уставшие, горящие больным огнем глаза.

Чайка говорит возбужденно, отрывистыми фразами-.

— Лежишь в этой черной яме и не веришь, что есть другая жизнь… Что есть тепло, покой, уют… Что больному человеку можно лечь в постель, согреться и уснуть… Я уже не верю, что где-то есть море, цветы, милые девушки, хорошие книги…

Да, это правда. Минуты такого отчаяния охватывают и меня.

Я — грязный, вшивый, голодный, ничтожный… Как я могу, копаясь, как червь, много месяцев в земле, верить в жизнь, в счастье, в покой! Я даже не верю в то, что это было…

Голубое небо, горячее солнце, аромат цветущего поля — нет, это фантазия, поэтическая выдумка, чепуха.

Есть только окопы, замерзшие ямы, в которых сидят миллионы с этой и миллионы с той стороны…

Телефонист сонным голосом монотонно повторяет:

— Поверка линии…

Где-то вспыхивают осветительные ракеты, и крохотный отсвет падает на короткий миг в блиндаж.

Пищит аппарат.

Телефонограмма:

«… предпринять ночную атаку ровно в двенадцать часов. Цепями пройти возможное расстояние без шума. Будучи открытыми, броситься в атаку и выбить неприятеля из окопов…»

Как в этой дикой темноте идти в атаку? Мы ничего не увидим. Мы столкнемся со своими и перебьем друг друга. Там проволочные заграждения. По дороге ямы, бугры, кочки.

Батальонный приказывает мне созвать ротных, фельдфебелей и взводных. Я брожу в темноте среди окопов и тихо окликаю: