Изгнание - Лион Фейхтвангер

— Да я себе лучше руку дам отрубить, чем связываться с этими писаками, — отвечает он шутливо, а затем с наигранной досадой спрашивает, неужели она никогда не отделается от своего «комплекса».

— Дашь отрубить себе руку? — переспрашивает она. — Никогда не отделаюсь от комплекса? — и серьезно, очень просто прибавляет: — Мне бы не хотелось, чтобы ты отшучивался. Дело совсем не шуточное.

Это все: она не угрожает, она не говорит ему, что его обещание сохраняет свою силу или что-либо в этом роде. Она не знает, лгал он или нет, она не хочет на этом останавливаться. Он произнес свое «нет», не задумываясь, убедительно, она с готовностью дает себя убедить, она рада, что он все отрицает, что неприятное объяснение позади.

Заговорить о втором деле, о фразе, сказанной им Раулю, у нее уже нет сил. Да и смысла нет. Эрих едет куда-то на официальный обед, он должен там выступить с речью, через пять минут ему надо уходить, он стоит перед ней, он очень хорош во фраке. Он не отвечает на ее предупреждение. Леа даже не знает, слышал ли он ее слова, понял ли их. Он смотрит на часы, он торопится, он болтает еще немного о всяких пустяках, целует ее в лоб, уходит.

Визенер слышал предупреждение Леа, он понял его. Это предупреждение подействовало на него сильнее, чем самые длинные излияния. Он едет на официальный обед, он сияет, как всегда, он улыбается, болтает, произносит свою речь, как всегда остроумную и интересную. Но весь вечер он спрашивает себя, надо ли было все отрицать, правильно ли он поступил. Да, он поступил правильно. Трудно себе представить, чтобы кто-нибудь со стороны прослышал о заговоре против «ПН», и совершенно исключено, что кто-либо посторонний знает о его роли в этом заговоре. Его вынужденная ложь, значит, допустима, больше того, он обязан был солгать. Простая человечность, естественное внимание к Леа заставляют его лгать. Если бы он позволил Леа вмешиваться в свои политические дела, куда бы это завело его? Было бы попросту преступлением посвящать ее в тайные дела национал-социалистов, преступлением против нашей партии, против Леа, против самого себя.

И все же еда кажется ему невкусной, да и весь этот официальный обед не доставляет ему никакого удовольствия, хотя вообще-то он очень любит такие торжественные официальные приемы.

И Леа проводит не очень приятный вечер. Она иначе представляла себе объяснение с Эрихом. О главном она все-таки не заговорила. Что с ней? Ведь вообще она не боязлива, а в последнее время становится малодушной. Разве она знает теперь больше того, что знала раньше? Если она на этом успокоится, если примет его «нет» за чистую монету, разве это не будет попросту самообман?

Но волей-неволей приходится быть малодушной. Что еще ей остается? Куда девать свою жизнь в такие времена? Времена плохие: только потому нацисты и могли всплыть на поверхность. Если она, следуя своим убеждениям, порвет с Эрихом, жизнь ее будет пустой, постылой, безрадостной. У нее мороз пробегает по коже, когда она думает о своей приятельнице Мари-Клод, избравшей такой путь. Как пуста ее жизнь. Леа жалеет Мари-Клод. У нее, у Леа, есть по крайней мере Эрих.

Да, да, да, можно, конечно, придумать лучшее содержание для своей жизни, чем. Эрих. Но если он уйдет из ее жизни, ей ничего не останется, ее жизнь опустеет, как жизнь Мари-Клод. Леа правильно сделала, удовлетворись ответом Эриха. Мы живем в плохое время, в переходное время. Приходится цепляться за то немногое, что у тебя есть, приходится удерживать это немногое, приходится обманывать себя, только бы не выпустить его из рук.

15. ЦЕЗАРЬ И КЛЕОПАТРА

Леа понимала, что в ее флирте с Конрадом Гейдебрегом есть что-то «противоестественное», и все-таки не прекращала его. С Визенером она никогда об этом не говорила. Между ними установилось на этот счет молчаливое, пожалуй даже озорное соглашение. У Визенера был скептический, иронический склад ума. Леа не без основания полагала, что Эриху, который вынужден приносить столько жертв этому нацисту, приятно видеть Бегемота у ее ног.

Сначала Гейдебрег на свой церемонный, старомодный лад делал Леа осторожные комплименты. В последнее время он перестал их делать. В ее присутствии он просто сидел, грузный, немного смешной, немного страшный, и ждал, чтобы она подсела к нему. Она почти всегда так и делала, и, хотя они мало разговаривали, между ними возникал контакт.

Гейдебрег, впрочем, бывал на улице Ферм не очень часто. Даже враги его не посмели бы утверждать, что он навязывается Леа или ухаживает за ней. Тем не менее он не мог отделаться от чувства вины. Именно это молчание, когда они сидели рядом, представлялось ему греховным, его волновали порывы, казалось бы, давно им забытые. Это никуда не годится, это недостойно его.

Но подлинный национал-социалист не бежит от искушений, а преодолевает их. Он не убегает ни от кого, в том числе и от самого себя. Гейдебрег не прекратил своих визитов на улицу Ферм. Он взвешивал «за» и «против», поддерживал равновесие. Он принимал холодные ванны, удвоил дозу гимнастики и не прекращал своих визитов.

В «Комеди франсез» он смотрел постановку «Береники». Доблесть Тита, который пожертвовал своей возлюбленной, еврейкой Береникой, во имя так называемого долга суверена, произвела на него впечатление. Он заговорил об этом с Визенером. Визенер мгновенно сообразил, что Бегемот усматривает сходство между своими отношениями с Леа и любовью Тита к еврейке. И он постарался ослабить моральное воздействие драмы Расина. Он выразил свое восхищение Гейдебрегом, который, мол, принадлежит к числу немногих немцев, оценивших строгую сдержанность малодоступного романского поэта. Затем высказал мысль, что в истории и в литературе всех народов трагические любовные отношения находят гораздо больший отзвук, чем счастливые. Злосчастная любовь Тита и еврейки Береники навсегда запечатлелась в памяти человечества, точно так же как роковая любовь Антония и Клеопатры; а вот счастливую любовь великого Цезаря и этой египтянки человечество забывает. Гейдебрег насторожился, и начитанный Визенер рассказал ему, что Цезарь с присущей ему мужественностью и умом отверг альтернативу: отказаться либо от египтянки, либо от своей великой политической задачи. Наоборот, сильной рукой он удержал и то и другое — женщину и империю. Он просто велел привезти Клеопатру в Рим и дни свои отдавал делам, а ночи — женщине. Гейдебрег под впечатлением услышанного решил ознакомиться с литературой о Клеопатре и сделал себе пометку в календаре. Визенер с удовольствием наблюдал, как яд, который он подсыпает осторожными дозами, разъедает пуританство национал-социалиста Гейдебрега.

Гейдебрег честно старался не сбиваться с прямого пути и не допускать, чтобы улица Ферм в какой бы то ни было мере оказывала влияние на его политическую деятельность. Вот, например, скрытая вражда между Визенером и фон Герке. Быть может, он за последнее время непозволительно отдалил от себя Герке, отдавая предпочтение Визенеру?

Он снова приблизил к себе Шпицци и даже возобновил дебаты о «ПН».

— Вы были правы, дорогой фон Герке, — признал он. — Операция «ПН» затягивается.

— Да, — отвечал Герке, — этого даже лучший друг Визенера не мог бы отрицать. Но, — лицемерно прибавил он в оправдание своего соперника, такова уж природа рекомендуемых Визенером гомеопатических средств: сначала они оказывают обратное действие. Поэтому приходится пока мириться с тем, что «Новости» ведут себя наглее, чем когда бы то ни было. Господа гейльбруны и траутвейны, — со вздохом заключил он, — еще немало зла причинят нам, раньше чем коллега Визенер их обуздает.

Гейдебрег ничего не ответил. Но так как сегодня он был, по-видимому, в милостивом настроении, то Шпицци решился все-таки сделать попытку взорвать визенеровский проект. Он по-прежнему считает наиболее целесообразным, начал он, попросту раздавить писак из «ПН» без излишних церемоний. Велика важность, если после этого нас слегка потреплют. Наша партия уже неоднократно убеждалась, что общественность, наплакавшись всласть, в конце концов примиряется со всяким фактом. Мир, так уж он устроен, склонен к мазохизму, он положительно любит, чтобы его сталкивали непосредственно с неприятными фактами, раз уж они совершились. Он не прощает одного — если выполнение какой-нибудь мучительной операции чересчур затягивается.

Гейдебрег внимательно слушал.

— Интересно, дорогой Герке, что ваше мнение не изменилось, — только и сказал он в ответ. И эти слова остались для Шпицци такими же непонятными, как непонятно было ему и выражение тусклых, белесых глаз Гейдебрега.

Уходя, Шпицци злился на себя за попытку вернуть благосклонность Бегемота. Куда девался его прежний чудесный фатализм, его самодовольная невозмутимость? Настроение у Шпицци испортилось. Парижские развлечения не радовали более, ничто не радовало его — ни собственная внешность, ни душевное состояние, ни зубы, ни аристократизм, ни карьера, ни уверенность, с которой он всегда завоевывал женщин. Стареет он, что ли?