Путешествие на Запад. Том 3 - У. Чэнъэнь

Здесь на расстоянии восьмисот ли вы нигде не встретите человеческого жилья. Прошу всех вас подкрепиться немного и утолить голод.

Чжу Ба-цзе не скрыл своей радости. Он выступил вперед и стал засучивать рукава, собираясь отведать блинов. Однако Сунь У-кун, внимательно приглядевшись к старцу, закричал:

– Постой! Мы повстречались с недобрыми людьми! Не торопись!

Обратившись к старцу Сунь У-кун продолжал:

– Какой же ты дух земли? Вздумал провести меня, старого Сунь У-куна? Ну-ка, отведай моего посоха!

Старец, видя, что Сунь У-кун действительно собирается ударить его, быстро повернулся к нему спиной и сразу же превратился в порыв ветра, который со злобным свистом подхватил Танского монаха, поднял его в воздух, закружил и умчал неизвестно куда. Сунь У-кун так опешил, что не сообразил даже пуститься в погоню; Чжу Ба-цзе и Ша-сэн, побледнев, растерянно переглядывались. Белый конь тоже перепугался и заржал. О том, как трое спутников Танского монаха и его конь глядели во все стороны в полном смятении, а затем принялись метаться в бесплодных поисках, мы здесь рассказывать не будем.

Обратимся к старцу-оборотню, который с помощью своего беса-слуги примчал Танского монаха ко входу в каменное помещение, окутанное туманом, и осторожно опустил его на землю, а затем, поддерживая обеими руками, ласково произнес:

– Премудрый монах! Не бойся. Мы вовсе не плохие люди. Я – один из восемнадцати гунов64, владеющих Тернистой горой. Прошу тебя в эту тихую лунную ночь познакомиться с моими друзьями и побеседовать с ними о стихах, развлечься немного и развеять свою тоску.

От этих слов Танский монах пришел в себя, успокоился и широко открытыми глазами стал осматривать местность. Удивительной красоты картина открылась его взору:

Что может быть прекрасней этих мест,

Чтоб тела чистоту хранить и духа?

Куда ни взглянешь – облака окрест:

Они белее снега, легче пуха…

Земли здесь вдосталь, много и воды,

И, коль работы не страшатся руки,

Тут зашумят зеленые сады,

Зашелестят высокие бамбуки.

До самого утра здесь хор гремит

Лягушек, в тихой заводи живущих,

Чудесный аист свой полет стремит

К высоким скалам в изумрудных кущах…

Как на вершине Хуашань65, красив

Восходов и закатов яркий пламень,

И кажется, что, небо озарив,

Тяньтайцы66 плавят философский камень…

Пусть кто-то ловит рыбу на луне67

И вспахивает облако седое,

Ты не найдешь в той сказочной стране

Такого небывалого покоя,

Который обретаешь только здесь,

В тот лунный час, когда уходит горе,

И в думы погружаешься ты весь,

Глубокие и вечные, как море.

Танский монах не мог налюбоваться окружавшей его красотой. Между тем взошла луна, засияли звезды и послышались оживленные голоса:

– Наш правитель, восемнадцатый гун, привел сюда премудрого монаха!

Наставник Сюань-цзан поднял голову и увидел трех старцев. Первый из них, тот, что шел впереди, был статный, благообразный и совершенно седой; казалось, голова его покрыта инеем. У второго волосы были черные с зеленоватым оттенком и непрерывно колыхались; третий, темнолицый, выглядел очень робким и скромным. Все трое были совершенно различными по наружности и по одеянию. Приблизившись к Танскому монаху, они совершили перед ним вежливый поклон. Сюань-цзан ответил на приветствие, а затем спросил их:

– За какие же мои добродетели вы, достопочтенные праведники-отшельники, соизволили проявить ко мне столь высокие чувства любви и почтения?

На это правитель горного хребта, гун восемнадцатый смеясь отвечал:

– О премудрый монах! Мы давно слышали о твоих высоких моральных совершенствах и с нетерпением ждали случая увидеть тебя. Наконец пришел долгожданный день и мы обрели это счастье. Если ты в самом деле не поскупишься одарить нас своими поучениями, каждое слово из которых нам дороже жемчуга, и поговоришь с нами по душам, то мы вполне убедимся в силе твоей созерцательности и уверимся в том, что ты принадлежишь к подлинной школе правоверных.

Танский монах низко поклонился и произнес:

– Разрешите узнать, уважаемые праведники, как вас величать.

– Вот этого мужа, – сказал гун восемнадцатый, – с головой седой, словно иней, мы зовем Гун Чжи-гун, что значит беспристрастный, прямой гун; того, у кого волосы черные с зеленоватым отливом, мы зовем Лин Кун-цзы, что значит мудрец, витающий в небесах, а скромного и робкого – Фу Юнь-соу, что значит старец, обметающий пыль с облаков. Меня же зовут просто Цзин-цзе, что значит крепкий, как сучок.

– А как велик возраст у почтенных мужей? – поинтересовался Танский монах.

Первым отвечал Гун Чжи-гун:

Мой возраст – тысячелетний,

Но строен, как в юности, стан,

Всегда я в одежде летней,

Чей запах душист и прян;

Как кружевное плетенье

Изгибы моих ветвей,

Бегут от них легкие тени,

Как сотни проворных змей…

Меня посещают птицы,

Чьих крыльев размах широк,

К познанью мой дух стремится,

Подходит мудрости срок…

Рожден я прямым и твердым

И старости не боюсь —

Она не помеха гордым,

И ей я не поддаюсь.

Пусть я не простого рода,

Приют мой – в чаще густой,

Минуют меня невзгоды

И мир с его суетой.

Когда Гун Чжи-гун закончил, заговорил с усмешкой Лин Кун-цзы:

Мне тоже немало лет —

Их с тысячу наберется:

По возрасту я – дед,

Но ствол мой к земле не гнется.

Не страшен мне вихрь и град,

Крепка моих сучьев сила,

Свой изумрудный наряд

Поныне не износил я.

В тиши заповедных рощ,

Как юноше, мне не спится,

И шелест мой, словно дождь,

В прохладе ночной струится.

С помощью цепких своих

Корней сумел овладеть я

Щедротами недр земных

И тайнами долголетья.

Я птицам приют даю,

Владеющим дивной силой,

Мне дружбу дарит свою

Сам аист сереброкрылый.

Мудрей всех пернатых он,

Умеет менять обличье —

То с виду он, как дракон,

То снова повадка птичья…

Я знатного рода сам,

В лесу – не последний житель:

Мой вид украшает храм

И праведника обитель.

После него стал говорить Фу Юнь-соу. Он тоже засмеялся и прочел стихи о себе:

Срок в тысячу лет, что прожит,