Седьмой урок - Николай Иосифович Сказбуш

хлопотность. Всем любопытно наведаться. Множество гостей. Некоторая неувязка получается: одни детдома несправедливо забыты, другие слишком посещаемы.

— Да, вирусный — коварная, гнуснейшая штука, — нахмурился Вага.

— Представьте, относительно легко ликвидировали. Схватились вовремя. И потом новый препарат. Может, слыхали — актин?

— Да, краем уха… За всем новым не угонишься.

— Святые слова. Я сам не большой поклонник новомодного. Однако на сей раз вполне оправдалось. Детвора легко переносит. Никаких побочных.

— Выслали отзыв?

— К стыду признаться — второпях, в беспокойствах не собрались. Нам из Москвы препарат доставили. Помнится — зарубежный.

— Почему зарубежный? Почему непременно зарубежный?

— Не знаю, право. Я тут в районе засиделся. Много хворал. Отстал несколько. Но разговор такой есть.

— Уверяю, препарат наш, отечественный. Утверждаю со всей ответственностью.

— Тем более рад. Непременно вышлем отзывы и благодарность. Должно быть, ленинградская или московская лаборатория?

— Местная, краевой филиал.

Вага принялся расспрашивать врача о результатах применения препарата. Вместо ответа старик указал на праздничные огни, горевшие над холмом. Всматривался в темноту, стараясь угадать, что происходит сейчас там, за светящимися квадратами окон:

— Малышей скоро уложат спать. Старшие уйдут с дружинниками — сад молодой у самой реки. Дамбу размыло, надо укреплять…

— Вы уверены, что детдом вне опасности? Я имею в виду движение льда?

Врач удивленно посмотрел на Богдана Протасовича:

— Может, знаете инженера Петрова? Наш земляк. Старожил. Депутат нашего Совета. И в качестве депутата лично строительную площадку осматривал и благословил. Можете не сомневаться.

Постояли еще немного, радуясь праздничным огням.

Старый врач пожаловался на сквознячок — вернулись в горницу.

— Да, кстати, — вспомнил старик, — слышал, у вас там, в филиале, один человек работает — Шевров. Шевров Серафим Серафимович.

Вага уперся руками в край стола, рассеянно смотрел на свои руки.

— Серафим Серафимович Шевров, — повторил врач.

Богдан Протасович попытался запрятать руки в карманы пиджака, затем сложил на коленях, потом снова уперся в край стола.

— Этот Шевров с моим младшим братишкой медицинский оканчивал, — рассказывал врач, — по-свойски к нам захаживал. Любопытнейший молодой человек недюжинных способностей.

Вага готов был оборвать собеседника, ничего о Шеврове слышать не хотел.

— Живой, непосредственный, смелой мысли…

— Вы о ком говорите? — воскликнул Вага.

— Да о Симочке. О Серафиме Серафимовиче Шеврове. Искренний, добропорядочный молодой человек был. Душа общества.

— Душа общества, говорите?

— Да. Вечно с великими планами носился.

— Вы это о Шеврове говорите?

— Да, о Симочке. Забрасывал всяческими планами: «Мы создадим, мы добьемся…»

— «Создадим, добьемся…» — Вага вскочил. — А знаете, это страшно!

— Страшно? Вы о чем говорите?

— О Симочке, о Симочке. Сознаете ли весь ужас сказанного?

— Ужас? Вы озадачили меня, коллега! Я говорил о хорошем…

— Да-да, продолжайте, пожалуйста, о хорошем молодом человеке. Продолжайте, это очень любопытно.

Но Богдан Протасович не слушал, дальнейшее представлялось безразличным — подробности, частности. Важно было не случайное, а нечто другое; собственно говоря, Богдан Протасович еще не мог уяснить, в чем заключалось это нечто, что взволновало его, почему жизнь этого человека так больно задела его.

Что он знал о Шеврове?

Ничего в судьбе Серафима Серафимовича не было оправдывающего, объясняющего столь разительную измену самому себе, своей молодости.

— Что же все-таки стряслось с вашим хорошим молодым человеком? Что произошло?

— Да ничего не стряслось, — пожал плечами сельский врач, — просто нежданно-негаданно получил хорошее видное место. Кого-то сняли. Его назначили. Вот он и выскочил — на чужой беде в люди вышел. Ну, естественно, стал дорожить нежданно полученным местом. Дорожить и опасаться, как бы не утерять. Дальнейшее пояснять совершенно излишне.

— Замечательно, что последующее не помешало вам запомнить все, что было честного, порядочного в человеке.

Они беседовали долго. Наконец врач спохватился:

— Меня просили навестить…

— Да-да, благодарю вас, — Богдан Протасович сидел, опустив голову, потом вдруг порывисто поднялся: — Однако сперва прошу пройти со мной. У нас тут неотложный случай.

— Здесь, дорогой коллега, — остановился Богдан Протасович у двери амбулатории, — прошу учесть, больная находится в чрезвычайно возбужденном состоянии, сменяющемся моментами глубокой депрессии. Постарайтесь ограничиться диагнозом по зрачкам и габитусу.

— По зрачкам? Вернуться в прошлое столетие?

— Ну что ж, и в прошлом столетии умели определять болезни.

Янка лежала в постели, закинув руки за голову, едва глянула на нежданных гостей.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился Вага.

— Спасибо, профессор. Отвратительно.

Сельский врач привычным движением подвинул стул к постели и, не выпуская портфель из рук, задавал беглые короткие вопросы, стараясь без стетоскопа и молоточка определить состояние больной.

Вага тяжело опустился в кресло чуть в стороне, с видом человека, занятого самим собой.

Так прошла минута, другая. Старый врач расспрашивал, Вага молчал, Янка смотрела в потолок.

Внезапно Вага обратился к Севрюгиной:

— Только что звонили из центра. Высланы самолеты за детдомовскими ребятишками. Штаб считает необходимым эвакуировать детей.

Районный врач удивленно оглянулся на Вагу:

— Позвольте, я указал, что детдом…

Но Богдан Протасович, не обратив внимания на замечание доктора, продолжал:

— Если вы, товарищ Севрюгина, чувствуете себя плохо, имеется возможность вывезти вас на самолете.

— Да, прошу вас, профессор, — вскинулась Янка, — спасибо, профессор…

— Тогда собирайтесь, — поднялся с кресла Вага.

— Сейчас, сейчас, профессор. За мной пришлют машину?

— Заедет Прудников.

— Позвольте, — запротестовал врач, — я совершенно определенно отметил…

— Потом, потом, доктор! В данный момент самое главное предоставить больной полный покой и время не спеша собраться.

Вага помедлил немного, ожидая, не скажет ли что больная, задержался еще у дверей. Потом, пропустив доктора вперед, вышел из комнаты. Молча двигались они по коридору.

Вдруг хлопнула дверь…

Янка догоняла их, шаркая туфлями, надетыми на босу ногу:

— Погодите, профессор, — подбежала Севрюгина, придерживая полы халата, — простите, пожалуйста, я подумала… Если меня возьмут на самолет, значит… — она растерянно смотрела на Богдана Протасовича, — …значит, кто-то из детей останется? Кто-то останется из-за меня?

— Мы обязаны оказать вам помощь.

— Это невозможно. Сначала я не подумала…

— Повторяю, наш долг помочь вам.

— Нет, нет, профессор, ни за что.

— Успокойтесь. Возвращайтесь к себе. Мы подождем вашего решения.

— Разве я не сказала? — глаза Янки болезненно сощурились.

— Возвращайтесь к себе, — Богдан Протасович старался говорить сдержанно, — собирайтесь, время еще есть.

— Вы считаете… — Янка пристально всматривалась в лицо Богдана Протасовича, — …считаете меня… подлым, самым последним человеком. — Голос ее дрогнул: — Я знаю, так все считают. Работаем вместе, рядом… Говорят со мной, подругой называют, на вечеринках гуляем, а потом… Ну и ладно. Пусть. Плевать.

Она запнулась, слова сбились комком:

— Вы требуете окончательного решения, профессор? Я вам скажу — нет. Слышали? — Нет!

— Отлично слышу, девочка. И рад, что не ошибся в тебе.

— Простите, профессор, — она исступленно уставилась на Вагу, — что это значит? — лицо ее вдруг исказилось. — А, знаю — проверочка! Очередной опыт. Слишком простенько, профессор!

— Да, проверочка. И заметь — последняя. Не