Прежде чем их повесят - Аберкромби Джо

Затем она издала долгое шипение, высоко подняла клинок и с силой вогнала его в дерево рядом с головой Глокты. Потом поднялась и отвернулась от него. Глокта закрыл глаза и несколько мгновений просто дышал.

«Еще жив. — Это было странное ощущение. — Облегчение или разочарование? Трудно понять разницу».

— Пожалуйста…

Это было сказано очень тихо, и он решил, что ему показалось. Витари стояла к нему спиной, наклонив голову, сжав кулаки и дрожа с головы до ног.

— Что?

— Пожалуйста.

«Она действительно сказала это. И ей трудно это говорить, сразу видно».

— Пожалуйста, вот как? Ты думаешь, просьбы сейчас уместны? А какого черта я должен тебя спасать? Ты явилась сюда, чтобы шпионить для Сульта. С тех самых пор, как ты здесь оказалась, ты только путалась у меня под ногами! Я не знаю человека, который бы заслуживал доверия меньше, чем ты, — хотя я вообще никому не доверяю!

Она снова повернулась к нему, завела руки за голову, распустила завязки своей маски и стянула ее. Под маской пролегала резкая линия загара: вокруг глаз, на лбу и на шее кожа была смуглой, вокруг рта — белой, с розовой отметиной через переносицу. Ее лицо оказалось гораздо мягче, значительно моложе и гораздо проще, чем можно было ожидать. Оно никого бы не напугало. Витари выглядела испуганной и отчаявшейся. Глокта почувствовал внезапную, смехотворную неловкость, словно он вломился в чью-то комнату и застал хозяина голым. Он чуть не отвел взгляд, когда она опустилась перед ним на колени.

— Пожалуйста.

Ее глаза были влажными и затуманенными, губы дрожали, словно она была готова расплакаться.

«Проблеск тайной надежды под порочной скорлупой? Или всего-навсего хорошая игра?»

Глокта почувствовал, как у него затрепетало веко.

— Это не для меня, — почти шептала она. — Пожалуйста. Умоляю вас.

Он задумчиво потер шею ладонью. Когда он отнял руку, на пальце оказалась кровь — едва заметное бурое пятнышко.

«Укол. Царапина. Но еще на волос ближе, и я залил бы кровью этот восхитительный ковер. Всего лишь на волос. Жизнь зависит от таких случайностей. Почему я должен спасать ее?»

Но он знал почему.

«Потому что мне нечасто доводится кого-то спасать».

Медленно, болезненно Глокта развернулся на сундуке к ней спиной и сел, растирая высохшую левую ногу. Он глубоко вздохнул.

— Ну хорошо, — резко проговорил он.

— Вы не пожалеете!

— Я уже жалею. Проклятье, ничего не могу поделать с плачущими женщинами! И свой багаж, черт вас дери, вы понесете сами!

Он обернулся, поднимая палец, но Витари уже надела маску. Ее глаза снова стали сухими, узкими и яростными.

«Можно подумать, будто она не пролила ни слезинки за сотню лет».

— Не беспокойтесь. — Витари дернула цепь, обвязанную вокруг запястья, и крестообразный клинок взметнулся над крышкой сундука, прыгнув в ее ладонь, — Я путешествую налегке.

Глокта смотрел на отражение огней в спокойной глади залива. Колеблющиеся осколки; красные, желтые, белые искорки в черной воде. Иней налегал на весла — плавно, равномерно; его бледное лицо, освещенное неверным светом городских пожаров, было бесстрастным. Секутор сидел позади него, сгорбившись, и смотрел в морскую даль. Витари была дальше всех, на носу, ее голова едва вырисовывалась ершистым контуром. Лопасти погружались в море и выходили из воды плашмя, почти беззвучно. Казалось, не лодка движется, а темный силуэт полуострова медленно ускользает от них в темноту.

«Что же я сделал? Отдал город, полный людей, на смерть или рабство — ради чего? Ради чести короля? Этого пускающего слюни недоумка, который свои кишки не может толком контролировать, не говоря уж о стране? Ради собственной гордости? Чушь! Я потерял гордыню давным-давно, вместе со своими зубами. Ради одобрения Сульта? Но наградой мне, скорей всего, будет пеньковый галстук и шаг в пустоту».

Он с трудом различал на темном фоне ночного неба черный контур скалы и палец Цитадели над ее вершиной. Едва видел стройные очертания шпилей Великого храма. Все скользило назад, в прошлое.

«Что я мог сделать по-другому? Я мог связать свою судьбу с Эйдер и ее соратниками. Отдать город гуркам без борьбы. Изменило бы это хоть что-нибудь? — Глокта угрюмо провел языком по беззубым деснам. — Император все равно начал бы чистки. Сульт все равно послал бы за мной, как и сейчас. Почти никакой разницы, не о чем говорить. Как там говорила Шикель? Воистину немногим дано выбирать…»

Подул зябкий ветерок, и Глокта плотнее завернулся в плащ, сложил руки на груди и стал двигать онемевшей ступней в сапоге, пытаясь разогнать кровь. Город уже превратился в россыпь булавочных огоньков далеко за кормой.

«Эйдер права: все лишь для того, чтобы архилектор и ему подобные могли показать на карту и сказать, что вот эта точка принадлежит нам. — Его губы дернулись, расползаясь в усмешке. — И после всех наших усилий, жертв, планов, заговоров и убийств мы даже не сумели удержать город! Все эти страдания — ради чего?»

Ответа, конечно же, не было. Только тихие волны плескались о борт лодки, поскрипывали уключины да умиротворяюще шлепали в воде весла. Глокте хотелось чувствовать отвращение к себе. Вину за то, что он сделал. Жалость ко всем, кого он оставлял позади, отдавал на милость гурков.

«Как это бывает у других. Как это бывало у меня самого много лет назад».

Однако он не чувствовал ничего, кроме сокрушительной усталости и бесконечной, изматывающей боли в ноге, в спине и в шее. Он поморщился, устраиваясь на деревянном сиденье в наименее болезненной позе.

«В конце концов, стоит ли наказывать себя?»

Наказание само не заставит себя ждать.

Жемчужина среди городов

По крайней мере, теперь он мог ехать верхом. Лубки сняли этим утром, и раненая нога Джезаля больно ударялась о конский бок при каждом движении лошади. Его пальцы, сжимавшие поводья, были онемевшими и неуклюжими, а рука без повязки ослабела и ныла. Зубы по-прежнему отзывались глухой болью при каждом ударе копыт по разбитой дороге. Но он больше не лежал в повозке, а это уже кое-что. В последнее время мелочи могли сделать его очень счастливым.

Остальные ехали молча, угрюмые как плакальщики на похоронах, и Джезаль не винил их. Само это место было безрадостным. Целая равнина грязи. Трещины в голой скале. Песок и камень, лишенные жизни. Небо — белая пустота, тяжелая как свинец; оно обещало дождь, но не давало его. Всадники сгрудились вокруг повозки, словно искали у нее тепла, — единственные теплые комочки на сотни миль холодной пустыни, единственные движущиеся точки в этом застывшем безвременном пространстве, единственные живые существа среди мертвой страны.

Дорога была широкой, но камни покрытия растрескались и выпирали. Кое-где были разрушены целые куски дорожного полотна, в других местах его целиком заливали потоки грязи. На обочинах из голой земли торчали сухие пни. Байяз, должно быть, заметил, что Джезаль смотрит на них.

— Раньше вдоль этой дороги на протяжении двухсот миль от городских ворот шла аллея величественных дубов. Летом листья трепетали и колыхались на ветру, их было видно через всю равнину. Иувин собственными руками посадил эти деревья в древние времена, когда империя была еще молода. Задолго до моего рождения.

Изуродованные пни были серыми и высохшими, на их расщепленных краях до сих пор виднелись следы пилы.

— Они выглядят так, словно их спилили несколько месяцев назад.

— Много лет, мой мальчик! Когда Гластрод захватил город, он приказал спилить деревья, чтобы топить свои горны.

— Тогда почему же они не сгнили?

— Гниение — это форма жизни. А здесь жизни нет.

Джезаль сгорбился, глядя на обрубки мертвых деревьев, медленно проплывающие мимо, как ряды надгробий.

— Мне здесь не нравится, — пробормотал он сквозь зубы.

— Ты думаешь, мне нравится? — угрюмо нахмурился Байяз. — Ты думаешь, хоть кому-нибудь из нас нравится? Людям иногда приходится делать то, что им не нравится, если они хотят, чтобы их запомнили. Слава и почет достигаются борьбой, а не покоем. Богатство и власть завоевываются в сражениях, а не в мирной жизни. Разве тебя это больше не волнует?