История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

источника я слышал, что он опасается высылки из Петербурга. Столыпин обнаружил свою настоящую личность и из героя превратился в насильника. Меня поразила резкая речь Пуришкевича, в Новом Времени она передана сокращенно. Мне кажется, что Думу распустят. Когда вы переберетесь в Луцк? Сколько там должно быть интересного для меня. Но жалею, что мало видел Минскую губернию».[265]

Полного одобрения на Луцк еще не было, и Леля еще тревожился за эту перемену, судя по письму его от 23 марта: «Успокой меня вот насчет чего. Не отразится ли введение земства в западном крае на новом служебном положении Виктора Адамовича и, если отразится, то как именно? Вероятно, функции предводителя съезда мировых посредников останутся те же. Но не ошибаюсь ли я? Мечтал теперь, если придется, засидеться в Петербурге, проехать в ваши места в мае. Из Пинского уезда я попал бы к вам в Луцк или Сарны. Но в сущности меня больше интересовал бы Бобруйский уезд. Быть может, ты, если увидишь еще раз Сербова, порасспросишь его, какие волости наиболее глухие. Меня более всего будет интересовать язык, произношение».[266]

На это я отвечала, что, всего вероятнее, никакого земства не введут, потому что предварительно все передерутся, а приехать к нам он должен непременно и настаивала тем упорнее, что мы все очень тревожились за его переживания. К сожалению, его письма, очень тогда подробные, не сохранились, и только по ответным письмам можно было судить, как тяжело переживались им продолжавшиеся беспорядки в университете, как трудно, например, было ему отказаться от чтения лекций. Тетушка уговаривала его совсем от них отказаться: «Тем более, что ты уже отказался от жалованья (кого ты этим наказываешь). Объяви ученикам своим, чтобы они на дому изучали твой предмет, а ты их будешь экзаменовать раз в год. Конечно, для этого нужно литографировать твои лекции, так как ты печатать их не желаешь. Какое счастье тогда не иметь дела с советом и не терпеть, не подвергаться ожесточенному спору и пр. Вот тогда разумно и уйдешь в свою улитку и будешь видеть успех в своем деле».

Конечно, Тетушка не могла не касаться в своих рассуждениях и общего положения вещей: «В понедельник буду мысленно около тебя в совете. Помоги, Господь, умудрить всех присутствующих, чтобы, наконец, положить конец всеобщему терзанию. Время теперь такое хаотическое, что нужно всем терпение переживать его. Хаос этот во всех умах происходит от самомнения при всем бессилии. Сила в массе, частичка божества в каждом из нас заглушена, и потому сила зла торжествует над гипнозом злых людей-подстрекателей. Вот посмотри, все газеты полны известий о том, что опять будет война. Слух этот опять раздражает всех».

Мои рассуждения по поводу переживаний Лели были проще. «Не поможешь им тем, что надрываешь себе нервы, береги себя, хотя бы для своих деток, возьми отпуск, приезжай к нам, поезжай к сакунам. Снитко обещает приготовить тебе очень-очень много интересного, говорит он, захлебываясь от избытка удовольствия. Он ждет тебя, чтобы вместе ехать в село Битино, средоточие сакунов, лентой протянувшееся из Бобруйского уезда в Могилевский разбросанными островками. Сербова зовут в виленское географическое общество, но он хочет себя посвятить Минской губернии. Пойми, через два года проведут железные дороги в Полесии, и от нетронутой старины этой, от говоров, костюмов, обрядов и всего уклада жизни этого не останется ничего. Приезжай, прошу тебя. Самое позднее к Пасхе».

Но Леля не мог вырваться, да и не мог покинуть Петербург в такое смутное и тяжелое для университета время.

Двадцать восьмого марта приказ о переводе Вити в Луцк был подписан, и второго апреля мы прочли об этом в Правительственном Вестнике. Немедля прилетел из Луцка совершенно осчастливленный Вишневский. Удивительно, что Эрдели, отослав представление о нем, выразил претензию, что не знал, что Вишневский председатель съезда, а не судья, как он думал, тогда бы он не согласился на этот обмен.

Вообще рассеянность и равнодушие Эрдели породили немало анекдотов. Так он отказал Вите в 30 рублях пособия какому-то бедному, больному чиновнику присутствия: «Пустяки. Если ему дать, он гусем объестся, хуже заболеет». И хотя надо сказать еще раз, что несмотря на постоянное жужжание «осиного гнезда» он все же продолжал относиться к Вите ровно и справедливо, как-то все думалось, что в конце концов все же он поддастся окружающей его клике. Очень насмешил он именно в то время Витю, совершенно спокойно рассказывая, вернувшись из Петербурга, что в министерстве расспрашивали его об Урванцеве, что за человек. Урванцев, с первого дня в Минске, еще раньше нас, рвался из Минска и особенно мечтал попасть в Петербург к брату. Эрдели расспрашивали потому, что Урванцев подавал все прошения о переводе.

И хотя Урванцевы оба держались «высшего света», а сам Сергей Николаевич состоял лейб-медиком при минском дворе, Эрдели ответил совершенно спокойно: «О, этот негодяй много испортил мне крови, пока мы, наконец, не предали его суду». Эрдели говорил о каком-то чиновнике, только что уличенном в каких-то злодеяниях и попавшего под суд. Только значительно позже Эрдели спохватился, что смешал имена.

– Но вы тогда предупредили Арбузова, что вы спутали, – допытывался Витя, смущенный за своего друга.

– Нет, – совершенно спокойно возразил Эрдели, – они там сами разберутся.

Теперь в ожидании из Петербурга ревизии, пользуясь нервным состоянием Эрдели, вице жужжал ему все время в уши, что в судебном отделе присутствия у Вити большое запустение в судебных делах. Эрдели назначил ревизию. «Я никак не думал, не ожидал», – бормотал он, когда ревизия выяснила, что к январю того года Витей было разобрано четыре тысячи восемьсот дел. После этой ревизии выплыли еще кое-какая клевета, и сослуживцы все более начинали жалеть, что Витя уходит. Они готовили ему к проводам альбом, фотографическую группу, жетон с семьюдесятью выгравированными именами его друзей и пр. Но когда канцелярия присутствия захотела сниматься с Витей в группе, секретарь отсоветовал, потому что это грозит отразиться на их службе и куске хлеба. Щепотьев бушевал и кричал, что политика непременных членов их не касается, но Витя решительно отклонил такую жертву.

Наконец и Леля откликнулся на переход Вити: «Итак, перевод состоялся. Теперь я этому очень рад, т. к. понимаю, как вам трудно и неприятно было бы продолжать жизнь в Минске. Об одном ты пожалеешь: это об отношениях с археологическим комитетом, с семейством Снитко. Поездка Сербова состоится, как я уже писал Тете. Но деньги А. К. Снитко получит не раньше конца апреля, благодаря наступившему праздничному времени. Я бы очень хотел исполнить свою