Трон и плаха леди Джейн - Элисон Уир

Я переписываю чистовую копию готовой речи, когда снова приходит сэр Джон:

— Сударыня, совет направил мне письмо. Ваш муж Гилфорд Дадли просил у королевы позволения попрощаться с вами лично, и ее величество удовлетворили его просьбу. Остается спросить только вашего согласия.

От одной лишь мысли об этом внутри у меня все сводит судорогой. Только не Гилфорд. Он принадлежит к той части моей жизни, которую я уже оставила позади.

— Как мой муж? — спрашиваю я.

Сэр Джон качает головой:

— Боюсь, совсем пал духом. Его надсмотрщики передают, что он на грани безумия. Без конца плачет и ропщет на свою несправедливую, как он полагает, судьбу. У него нет вашего мужества, миледи. Если бы вы согласились увидеться с ним, то, возможно, он бы немного успокоился.

— Нет, я предпочла бы этого не делать. Мне жаль его, но, признаться, я бы этого не вынесла. Но все же передайте ему, что я желаю ему, во имя любви к Господу, смиренно пережить горестные часы, ибо вскоре мы обретем друг друга в лучшем из миров. Еще передайте ему, что я буду смотреть из окна, как он пойдет на Тауэр-хилл в понедельник.

— Я передам ему ваши слова, — обещает комендант. Когда он уходит, я снова сажусь за стол.

Это ожидание — чистый ад. Последние дни напоминают самую изощренную на свете пытку. Я думаю, что смерть, когда она настанет, будет мне поистине мила. По крайней мере, тогда я обрету покой.

Миссис Эллен

Тауэр, Лондон, 11 февраля 1554 года.

Обезумев от горя, я плачу в подушку, как и все ночи с прошлой среды. Подушка промокла насквозь, а я шатаюсь от бессонницы. Ничего другого я не могу сделать, чтобы не рыдать в голос. И вместо того ворочаюсь с боку на бок, без конца громко всхлипывая.

Моя девочка, мое дорогое дитя, которое я заботливо взращивала с рождения, словно собственную плоть и кровь, утром будет зарублена топором насмерть, всего через несколько часов. Я так ее люблю, так лелею — и сейчас ничем не могу ей помочь.

Думать о том, что ей суждено кончить вот так, безвременно почить в самом расцвете юности, — невыносимо.

Это противно природе, такое истребление молодой жизни. В шестнадцать лет Джейн должна быть озабочена, подобно большинству своих ровесниц, домашними хлопотами; ей следует быть хозяйкой собственного дома, иметь в детской одного, по крайней мере, младенца и страстного мужа в постели. А еще заниматься теми обычными делами, которыми занимаются молодые женщины ее возраста: командовать слугами, чинить мужу сорочки, заготавливать припасы в кладовой, надзирать за няньками. А вместо того ее жизнь вдруг обрывается кровавым концом.

Как мучительно видеть ее в эти последние дни, такую хрупкую и милую, с ее огненно-рыжими волосами и нежным румянцем на веснушчатом лице. Эти детские руки с тонкими пальцами, держащими перо, которое выводит такие взрослые слова. Грацию ее движений, посадку головы, изгиб щеки. Все эти черты, столь любимые мной в Джейн, достигшей расцвета своей девичьей красоты, когда юность так жадно торопится жить и впереди простирается бесконечное будущее. Но завтра мое дитя будет уже в могиле.

Был ли когда приговоренный к смерти преступник столь безвинен? Она ничем не заслужила подобного наказания. Она хорошая и честная, это ясно как божий день. Это злодей Нортумберленд и несносные родители довели ее до такого. Да простит их Бог, ибо я никогда не прощу. Будь все по-моему, гореть бы им в аду вечно. Ненависть к ним словно рак пожирает меня. Она, вместе с горем и болью, разрывает меня на части.

Пока что мне удается — невероятным усилием воли — оставаться внешне спокойной ради Джейн. Я молюсь о том, чтобы мне не подвести ее и завтра. Хоть бы я смогла продержаться еще несколько коротких часов… Это будет последним утешением, которое я смогу ей дать.

Фрэнсис Брэндон, герцогиня Суффолкская

Шин, 11 февраля 1554 года.

Я в своих покоях при дворе, лежу в объятьях моего молодого шталмейстера Адриана Стоукса и плачу горючими слезами о моей дочери, которую завтра потеряю навек. До прошлого четверга, когда я услышала эту ужасную весть, моя связь с Адрианом, которая, признаться, целиком держится на страсти, явилась лекарством от гнева на мужа, столь безрассудно вовлекшего Джейн в свою шальную затею. Но теперь Адриан для меня почти не существует. Невинная бедняжка Джейн должна расплачиваться за преступление моего мужа, и он в свою очередь следом отправится на плаху. Но только один из них заслуживает смерти. И если бы я могла добраться до Генри, прикончила бы его собственными руками.

Мне уже не важно, что я останусь нищей вдовой. Генри перестал для меня что-либо значить. Он утерял все права на мою любовь и верность в тот день, когда выдвинул ультиматум Уайетту. В тридцать семь лет я все еще хороша собой и привлекаю мужчин. Недолго думая я затащила к себе в постель молодого шталмейстера. Таким образом я отомстила Генри и заполучила тепло и близость другого мужчины, что помогло отогнать ночные кошмары, мучившие меня в продолжение последних недель.

Адриан был совсем не прочь стать моим любовником и оказался внимательным и изобретательным. Но сегодня, как и в последние три ночи, я едва замечаю его присутствие в моей постели.

Вместо того чтобы горячо и страстно прильнуть к нему, как бывало до прошлого четверга, я лежу и мучаюсь раскаянием. Я была суровой матерью, когда можно было проявить доброту и понимание. Теперь я это вижу, ибо ясность зрения сопутствует неудачам и горю. Что особенно меня мучит, так это то, что мне уже ни за что не искупить своей вины перед дочерью и ни за что не получить ее прощения, в котором я отчаянно нуждаюсь. Я могу только молить Бога сжалиться надо мной.

Молодой человек, что лежит подле меня, уже уснул. Он сочувствует мне в овладевшем мною горе, но, на свое счастье, не принимает его близко к сердцу. Я завидую ему.

Я знаю, что иные осуждают меня за возвращение ко двору. Может, наверное, показаться, что я забочусь лишь о своем будущем. Но королева мне кузина, одной со мной плоти и крови, и я думала разжалобить ее сердце, явившись к ней, заставить ее вспомнить о положении моего несчастного дитя. Но она не соизволила обратить на меня внимание. Я ждала часами, стоя в толпе просителей, когда она выйдет из своих покоев, направляясь в церковь или в тронный зал, но она проходила мимо, будто не видя меня. Я писала ей письма, умоляя об аудиенции, но ни один из моих прежних друзей не согласился их передать. Я даже хотела броситься на колени на пути королевы, но догадывалась, что это мне не поможет. Горькая правда состоит в том, что я знаю, почему Джейн должна умереть.

Сегодня мне не уснуть. Потихоньку встав с кровати, надеваю сорочку, беру свечу и пробираюсь в часовню. Здесь, на коленях перед алтарем, где мерцающая лампада свидетельствует о постоянном присутствии Бога, я предаюсь молитве, как никогда, моля Всемогущего простить мою тяжкую вину и грех упущения и даровать мне сил вернуть Ему с добрым и чистым сердцем мою дочь, которую Он дал мне.

Королева Мария

Дворец Уайтхолл, 11 февраля 1554 года.

Сегодня ночью во дворце так тихо, как будто весь мир затаил дыхание в ожидании утра. Я лежу без сна, пытаясь унять беспорядок в мыслях. Посылать Джейн на смерть противоречит всем моим убеждениям. Когда бы я могла даровать ей помилование, я бы это сделала. Но, боюсь, на карту поставлено слишком многое: уважение моих советников, которые подозревают во мне женскую нерешительность в деле наказания изменников; презрение Ренара, который никогда больше не поверит моему слову; повиновение моих подданных, которые могут снова пуститься во все тяжкие, если я не продемонстрирую им свою власть; и, превыше всего, мой брак с принцем Филиппом, которого я желаю всей душой и сердцем и который принесет Англии так много преимуществ.

Оказывается, быть королевой — нелегко. Уже не в первый раз мне приходится жалеть, что я королева, а не мать большого семейства где-нибудь в деревне.

Но в мечтах мало проку. Я должна встать на колени и молить Господа совершить для меня еще одно чудо — обратить наконец Джейн в истинную веру. Тогда я смогу помиловать ее, и с великой радостью, ибо, приняв католичество, она перестанет быть символом для моих врагов.

Доктор Фекенэм получил мои указания.

Леди Джейн Дадли

Тауэр, Лондон, 11 февраля 1554 года.

Я сижу в ночной сорочке в своей тауэрской спальне и пишу завещание:

Пусть суд вершится над моим телом, но душа моя обретет милость Божию. Пусть смерть причинит боль моему телу за грехи его, но душа моя останется чиста перед Господом. Если мои грехи заслуживают наказания, то оправданием их отчасти могут служить моя молодость и доверчивость. Бог и потомки будут ко мне более благосклонны.

Устало откладываю перо. Вокруг стоит мертвая тишина. Я ложусь в постель, ожидая, что пролежу без сна несколько часов, как это было со мной в последние ночи. Для чего мне спать? Ведь после завтрашнего я буду спать вечно.