Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник

Он видел, как вздрогнул от собственного имени Эдмунд, как стал оглядываться по сторонам и заметил двух милиционеров; как один из мильтонов указал другому на светящееся окошко Максима и как другой бросился в сторону Эдмунда, рванувшего на другую сторону улицы, и сбил его, подцепив сапогом. И, уже отнюдь не сюрпризом, Максим услыхал цоканье милицейских сапог за дверью лестничной площадки. Он повернулся к выходу из ванной и замер: в двери стоял, раскачиваясь, Маркин. «Ты!» – смог лишь выговорить Максим, но тот его явно не слышал: он стоял с помутненным взором, как маг и колдун в трансе, как будто претворивший в реальность примерещившийся ему кошмар, намечтавшийся макабр – с арестом за окном, с похотливым адюльтером в немыслимой позе. Сколько он так стоял – неизвестно, и Максим, краснея в оцепенении под его взглядом, стал поднимать руку, чтобы нанести ему пощечину; и, как будто следуя с готовностью этому мысленному движению, Маркин, не дожидаясь удара, стал медленно сползать на пол вдоль притолоки и, грузно осев, снова захрапел как ни в чем не бывало. Рука Максима беспомощно опустилась на плечо Алефтине: та сидела на краю ванны, тяжело дыша от прерванного любовного бега, кусая губы и мотая головой – то ли от непонимания происходящего, то ли чтобы прийти в себя. «Милиция», – потряс он ее за плечо и заметался по квартире. Она двинулась вслед за ним, одергивая юбку. «Ну да, – чертыхалась она, – если три мужика не сумели, вся надежда теперь на милицию».

Раздался стук в дверь. Старшина был четок и вежлив.

«Пьянствуем? – говорил он, оглядывая квартиру. – Уклоняемся?»

И, указав на храпящего Маркина, коротко распорядился:

«Разбудить».

Потом было все как полагается: милицейская «Волга», камера предварительного заключения, с запахом сухой штукатурки и мочи, юридически-кляузные наставления очухавшегося Маркина: «Ничего не подписывать. Мы ничего не помним. Ты понимаешь, что у человека может быть ничем не доказуемая и никак не проверяемая полная амнезия? Маму свою не помнишь. Папу. Даже имени своего, скажи, не помню. Амнезия!» Максима подташнивало. «На какие случаи жизни, интересно, твоя амнезия распространяется?» – начал было он, имея в виду сцену в ванной. Но ответа не последовало: Маркина стали выволакивать из камеры, он упирался и требовал законности, и ермолка слетела у него с лысины. Максим подхватил эту жалкую тюбетейку, растоптанную милицейским сапогом на цементном полу, и попытался сунуть ее в протянутую руку Маркина, но железная дверь уже захлопнулась. «Его дело – в шляпе», – криво улыбнулся он Эдмунду, но тот сидел, как невменяемый, в углу, с перекошенной от страха физиономией; у него трясся подбородок. Его через минуту тоже уволокли за железную дверь. Максима же и, как выяснилось, Алефтину продержали всю ночь, не допрашивая, а под утро выпустили.

Расставались они на углу; Максим лишь сухо сообщил, что его заставили подписать заявление, где он не признавал себя ответственным и ничего не имел сообщить о намеренном уклонении и неявке в военкомат по повестке его знакомых такого-то и такого-то, которых он знает с такого-то и такого-то года. Ответственным он действительно себя не признавал и совершенно искренне мог заявить, что, при всей его осведомленности в намерениях задержанных, вовсе не считал, что занимается укрывательством. Даже в благородно-антисоветском смысле. Ему вообще-то не было никакого дела до всех этих уголовных дел и тем более до сугубо личного дела Маркина в шляпе. Но именно потому, что ответственным себя не считал, вдвойне нелепым и унизительным становился в его глазах факт собственной замешанности. Бесило даже не чувство предательства, а некая физиологическая причастность к тому, что по ошибке обернулось вовсе не тем и совершенно бесконтрольно, окончательно иным.

4

Как будто в поисках недостающих просторечий для перевода матерщины на другой язык, он отправился на квартиру к Эдмунду и, естественно, ни его, ни биробиджанки не обнаружил; соседи сказали, что Эдмунда не видно было с неделю, а биробиджанки тоже след простыл, укатила, наверное, в свой Биробиджан. Максиму ничего не оставалось, как отправиться в районное отделение милиции, где их допрашивали в ту роковую ночь, и потребовать сведений об исчезнувшем Эдмунде. Дежурный милиционер сначала вообще отказывался разговаривать, а потом сунул Максиму бланк на розыск без вести пропавших. Максим повертел в руках бланк и затем порвал его на мелкие кусочки на глазах у дежурного, на что тот пожал плечами и добавил, что, если его будут отрывать от служебных обязанностей, он может и привлечь настырного гражданина за совершение противозаконных действий, направленных на подрыв работы органов милиции. Максим хлопнул дверью и в тот же день сидел в приемной внутренних дел, где ему тоже предложили заполнить бланк, записаться на очередь, обратиться по другому адресу, постучать в другое служебное окошко. Хлопнув дверью внутренних дел, Максим сел за пишущую машинку и двумя пальцами отстучал свое первое письмо в высшие инстанции: письмо отнюдь не протеста, нет, просто официальное письмо, уведомляющее о событиях ареста и привода в милицию в ночь с такого-то на такое, с описанием допроса и требованием указать ему местонахождение задержанного Эдмунда. Письмо было адресовано полковнику Удальцову. С уведомлением о вручении. Уведомление Максим получил довольно скоро, как, впрочем, и ответ, что, если, мол, такой-то и такой-то гражданин находится под следствием, сведения о нем имеют право запрашивать лишь близкие родственники; если же речь идет о без вести пропавшем, то отправителя за извещение благодарят и сообщенные отправителем факты направят по соответствующим инстанциям. Конечно же, сведения об Эдмунде можно было бы раздобыть более простым и прямым путем, через всезнающих ходоков Маркина и их адвокатов, скажем, но к ним Максим идти не желал: розыски Эдмунда были его сугубо личным и интимным делом между ним и вышестоящими органами – и больше никем. За столом никто из нас не Лифшиц. Кроме того, он ничего не желал знать о Маркине, хотя его тоже, как Максим услышал из передач разных «голосов», держали под следствием; более того, тогда это известие даже вызвало у Максима злорадную усмешку: мол, так ему и надо, с его идеями, кто достоин, а кто не достоин «служить опорой для девушек нашего круга». В один из дней позвонила супруга Маркина, визгливо кричала, что Максим разрушил их крепкую ячейку коммунизма, и Максим, не вникая и не ответив ни слова, повесил трубку. Неустанно и с упорством он продолжал рассылать письма в советские административные и законодательные органы: за внутренними делами последовал генеральный прокурор, за прокурором по надзору – Верховный совет, за Верховным советом Центральный комитет лично генеральному секретарю,