Воспоминания. Том 1. Родители и детство. Москва сороковых годов. Путешествие за границу - Борис Николаевич Чичерин

С главой лежащею в пыли,

Молись молитвою смиренной

И раны совести растленной

Елеем плача исцели.

Но нужна была совершенно детская вера в спасительную силу молитвы и исповеди, для того, чтобы вообразить себе, что народ может в одно прекрасное утро покаяться, сбросить с себя все грехи и затем встать обновленным и разить врагов врученным ему божьим мечем. Те, которые глубже понимали исторические задачи, знали очень хорошо, что для истинного обновления нужны многие годы и много бескорыстного и самоотверженного труда. Положение русских людей, которые ясно видели внутреннее состояние отечества, было в то время трагическое. Тут дело шло уже не о внешних победах, а о защите родного края. Русское сердце не могло не биться при рассказах о подвигах севастопольских героев. А между тем, нельзя было не видеть, что победа могла только вести к упрочению того порядка вещей, который с такой горечью и с такою силою бичевал Хомяков, к торжеству того бездушного деспотизма, который беспощадно давил всякую мысль и всякое просвещение, уничтожал всякие благородные стремления и всякую независимость. Мудрено ли, что Грановский писал в одном письме, что он хотел бы пойти в ополчение, не затем, чтобы желать победы России, а затем, чтобы за нее умереть.

Изучая историю, я все более убеждаюсь, что война бывает полезна, главным образом, побежденным, если только в них есть довольно силы, чтобы воспользоваться своим поражением для внутреннего обновления. Редки те минуты в историческом развитии народов, когда победа является результатом долгих трудов и усилий и возвещает зарю новой жизни. Такова была Полтавская битва. Как часто, напротив, упоение успехом становится источником нового зла. Победы Наполеона были благом для побежденных, но Францию они привели к деспотизму и к разорению. У нас за великими войнами 12-го 13-го и 14-го годов следовал период аракчеевщины. И на наших глазах, что породили победы Германии, как не тяготеющий над Европою невыносимый милитаризм, господство грубой силы, презрение ко всему человеческому? Сколько неизмеримо выше стояла раздавленная Пруссия 1807 года, воспрянувшая с такою изумительною энергиею! Точно так же и Крымская война была, в сущности, полезна только для нас. Поражение открыло перед нами новую эру.

Среди этого военного грома, 12 января 1855 года Московский университет праздновал свой столетний юбилей. Депутации и гости стеклись со всех концов России. Торжество было громадное, но печальное для истинных друзей просвещения. Нельзя было не скорбеть душою, видя, как низко пало учреждение, еще недавно стоявшее так высоко. Им управлял военный генерал; в нем властвовало все пошлое и раболепное. В самое это время в нем вводилось военное обучение. Студентов ставили во фронт и заставляли маршировать на университетском дворе. На самом празднестве пошлость выдвигалась вперед на каждом шагу, в каком-то умиленном упоении. Шевырев написал раболепную кантату, которая декламировалась на акте с аккомпанементом оркестра. И все завершилось обедом, который профессора дали попечителю. Грановский поехал, чтобы не подавать повода к новым нареканиям. Но трое из молодых профессоров: Леонтьев, Кудрявцев и Соловьев отсутствовали, притом не предупредив Грановского. Поступок был нехороший. Никогда я не видел Грановского так возмущенным. От сторонних, конечно, всего можно было ожидать; но тут ближайшие его товарищи, с которыми он был в самых дружеских отношениях, оказали ему такое неуважение. «Нет, это подло!» – воскликнул он, наконец. Виновником, разумеется, был Леонтьев. На обеде Шевырев прочел торжественную оду в честь Назимова, которого он возвеличивал в напыщенных строфах. Она начиналась так:

Тебе судил всевышний с нами

Столетний праздник пировать,

За то, что нашими сердцами

Умеешь мирно обладать,

За то, что чтишь отцов преданье,

Науки любишь красоту,

И ценишь высоту познанья,

Но больше сердца чистоту.

Когда эти стихи появились в печати, я тотчас написал пародию, стараясь сохранить все обороты и даже рифмы. Привожу ее как выражение тогдашнего настроения:

Тебе судил всевышний с нами

Столетний праздник пировать,

За то, что мерными шагами

Умеешь ты маршировать,

Что чтишь на службе ты дубину,

Мундиров любишь красоту,

За то, что ценишь дисциплину

А также комнат чистоту.

Тупей последнего солдата,

Честолюбив, как дворянин,

Пристроил тестя ты и брата,

Ты в службе верный семьянин.

Служа с безграмотностью барской,

Ты фрунту предан целиком,

Ты генерал по воле царской,

А все ж остался дураком.

Себя комедией взаимно

Мы потешали всей семьей;

Когда читали строфы гимна,

Как все смеялись, боже мой!

Наш праздник глупость острамила

Но подлость скрасила его;

В одной лишь подлости есть сила

В ней радость, слава, торжество[152].

Наш храм под высшим попеченьем

Давно покорствует судьбе,

Но днесь военным обученьем

Он опозорен при тебе.

Да, много гадостей в нем было,

Властям тупым благодаря,

Но все те мерзости затмило

Даянье новое царя.

И этот праздник омраченья

Вершим мы пиром в честь твою

Подай нам, господи, терпенья,

Чтоб выносить тебя, свинью![153]

Но тщетный ропот не поможет,

Мы шлем начальнику привет:

Блажен, кто удалиться может,

Кто не приехал на обед.

Крепка военной власти сила,

Твоих безмерна глупость дел;

Но мудрость божья положила

Величью нашему предел,

И будь ты во сто раз сильнее

А все ж не сделаешь никак

Чтоб был Альфонский поумнее,

Чтоб Шевырев был не дурак.

Я прочел эту пародию Павлову, который пришел от нее в восторг, и все носился со стихами, увы, даже поныне не потерявшими своего значения:

В одной лишь подлости есть сила,

В ней радость, слава, торжество.

Но отец пришел в ужас от моей неосторожности и разрешил мне сказать эти стихи одному только Грановскому, а затем не давать их решительно никому. Я так и сделал, но тут же пустился в более опасные предприятия. На юбилей прибыл из Петербурга Кавелин. Однажды он приехал ко мне и стал говорить, что положение с каждым днем становится невыносимее и что так нельзя оставаться. О каком-либо практическом деле думать нечего, печатать ничего нельзя; поэтому он задумал завести рукописную литературу, которая сама собою будет ходить по рукам. С этим предложением он к первому обратился ко