Дети мёртвых - Эльфрида Елинек

Гудрун Бихлер только что смотрела из окна, её взгляд парит на солнечном дуновении, хотя сегодняшний день видится ей немного в мрачном свете. Ландшафт движется к ней широкими взмахами, как бабочка, опьянённая солнцем, Гудрун хватается за лоб, наверное это один из тех приступов головокружения, которые иногда случаются с ней, возможно снова её низкое давление. Оно часто приводит у неё к тому, что человеческие поселения, которые она видит, кажутся странно отдалёнными, с кукольными сооружениями, как будто они больше не имеют ничего общего с ней, Гудрун, как будто её детская рука нарочно, из шалости, наделала дырок в этом ландшафте из шёлковой бумаги, как будто всё это происходит в другом универсуме, безотносительно к ней. Там, внизу, выпендриваются трое молодых мужчин, таких же больших, как и маленьких, то есть один очень высокий, один средний, а один скорее низкий, в равной мере ребячливые, как и древние в своих жестах симпатии, которыми они втискиваются изнутри в свои штаны, — собственно, скорее вытесняются из них, потом беззвучно смеются, запрокинув головы, безголосо ржут и снова вальяжно разваливаются, предоставляя себя взглядам, ни на мгновение ока, однако, не затихая. Всё-таки Гудрун не чувствует ничего, кроме лёгкого сожаления, что ей, в который раз, нельзя оказаться там, внизу, с ними и делать то же, что они. Наверное, ей хотелось бы сбежать вниз, но она уже давно предоставила себя другому измерению, пустоте, это ужасно, скажу я вам, тут вам нечего даже вдохнуть, кроме вашего собственного выдоха; и, несмотря на это, Гудрун боится, что явится кто-то, способный читать в ней; но его известие потом надолго запоздает; и всё же, поскольку она вечно кружит вокруг себя, когда-нибудь она снова заглянет к себе. Но того, кто её искал, там уже не будет. Последнее известие о себе Гудрун, впрочем, дала в возрасте шести лет, когда получила ко дню рождения красивую жестяную коробочку с цветными карандашами. Значит, она не знает себя и, чтобы никогда не встречаться с собой, она убила себя; тем самым она хоть и не будет иметь себя во веки веков, но зато ей не придётся и терять себя, и вынужденно обходиться без себя. Так что она, некрасивая, неумная, ненужная, может больше ничего не делать. Она могла бы биться головой о стену, но и у той не нашла бы отклика, тем более восторженного, по ней мог бы скользнуть разве что взгляд врача, чтобы тут же, пожав плечами, отвернуться. Она и сама не оглянулась бы себе вслед, если бы собственное зеркальное отражение проскакало ей навстречу верхом на сивой кобыле. Я думаю, Гудрун на самом деле есть её собственный тормозной башмак, и этот башмак пусть теперь натягивает на себя кто-нибудь другой. Он всегда впору, кому угодно.

Теперь я скажу правду: если добираешься до сознания самого себя, если, значит, можешь объять себя разумом, то в ту же секунду и теряешь себя; иное дело, если тебя обнимает кто-нибудь другой. Тогда ты пронзительно единственный, звонко великий, герой целой серии, которая вся строится на тебе: говорят по-немецки. Конец истины. Гудрун хватается за выходное платье своего пола, которое тоже, может, кое-что может. При этом ведь её никто не видит! Элегантно взлетают её срамные губы, когда она в них роется, что-то ища, в то время как её взгляд всё ещё при-стально, чугунно прикован к молодым мужчинам внизу, — что такое, у неё кровотечение? Как будто речь идёт о чём-то весомом, Гудрун подбирает нескольких крошек, которые она выковырнула из своего родового отверстия, чтобы разглядеть их: нет. Осталось только понюхать: нет сомнений. Это земля! Старая, комковатая тёмная земля, даже отчётливо различимы в комочке два белых корневых волокна. Или это черви? Они не двигаются или не очень. Неужто это эрозия почвы, но тогда какой? Как земля и черви попали ей в лузу? Кто попытался искоренить её, Гудрун, а заодно и всю её семью, которую она за недостатком времени, к сожалению, даже не смогла породить? Истребить её, набив землёй? Неужто земля была единственным, что оказалось под рукой, чтобы заткнуть рот хотя бы её жен. полу? Но ведь и без того не было человека тише воды, ниже травы, чем Гудрун! Где главный источник этого наполнения гумусом? Глубоко, как сквозь слои семян и растений, студентка зарывается в свой собственный вычет, который покрывался лишь несколько раз в жизни и лишь обманчивой голубой дымкой, потому что ведь долго с ней оставаться никто не хотел. Так, теперь всё снова вычтено, пора заново наполнять кингстоны. Гудрун скрючивается и вдруг запускает в себя всю руку целиком! Какой это изношенный шланг, эти конечные морены, которые вползли оползнями в её тело или были кем-то задвинуты туда, вот расширяется каверна, и всё так странно слякотно, так мягко, нет сомнений, здесь находится один из самых угрожающих районов её маленькой населённой области, земля добралась досюда, этого Гудрун в своей пространственной планировке не учла, когда шла к тому, чтобы красиво обустроить своё тело в могиле и подыскать себе мебель, которую она хотела бы там установить; она не подумала о том, что всё это может пасть ниц перед лицом времени, и вот вам главная воротная вена для всей этой давки: Гудрун Бихлер по локоть углубилась в своё собственное тело, она даже смогла раскрыть там ладонь. Каверна. Дыра. Ноющая боль в запястье, как будто Гудрун изнутри своего тела была укушена неблаговидным животным, которому не было видно в темноте. Отвесные стены её гробовой дыры тоже требовали неотложной поддержки и подпорки, в противном случае тело Гудрун рухнет от её же руки и погребёт её под зыбучими песками и валунами! Такое произошло позавчера с автобусом мюнхенского транспортного предприятия, он провалился сквозь землю, на которой он всегда так мягко покачивался в своих сношениях и в которую окунал свои стопы, ибо все колёса слишком часто неподвижно стояли в пробках. Я говорю: супер! — если потом происходит то, что ты себе выдумал. Ау, но этот укус был, собственно, не такой острый, и следующие укусочки тоже, ибо зуб хищного зверя вечности такой острый, что почти не больно, когда он делает фас, но всё же потом эта саднящая боль, жизнь — огрызающийся грызун, который бежит вниз по руке, а оттуда с плюхом спрыгивает на землю, как будто в теле у него больше нет ни малейших обязательств. Он холостой, собирает последние наблюдения, мысли, хочет, может быть, ещё написать письмо владелице зоомагазина, что стало из Твари, эта морская свинка тоже сдала выпускные экзамены, ах, что там: живейший интерес к красивому телу и его половым частям, для того мы и здесь, наконец, мои дамы, самое время! Поэтому Гудрун ещё раз подступает к открытому окну, рука у неё от боли, а может, и потому, что она была перемазана в таком количестве жидкости, сама выскользнула из ножен влагалища, перед нею уже собралась небольшая кучка земли, и на этот холмик полёвки капает, струится, теперь кровь течёт уже на доски пола, и Гудрун, ещё раз с любопытством выглядывая наружу, изменяет сама себе с суетностью, которая висит у неё на груди, словно глиняная походная фляжка, и она её все эти годы безрассудно вливала в себя; она одним движением смахивает с ночного столика свои книги, мысль отсвечивает на Гудрун; не будь она скалой, возвышением, тогда мысль не могла бы этого, пока! — и тогда она пристёгивает верёвку к ошейнику, чтобы до Ничто дошёл смысл этой прогулки в смерть, в наши дни можно получить за полцены дыхательную, ароматическую смерть! И в то время как Гудрун вытягивает шею, чтобы посмотреть, что это там, внизу, сизоватое, спокойное, невозмутимое и немножко надутое, как маленький язык колокола, выглядывает из буль-булькающих кожаных штанин двух молодых мужчин на холодный газон, по одной птичке у каждого, по ящерке ли, неважно, рассматриваешь буквально сложное, раз уж так сложилось, что можешь прогуляться дотуда своим неопытным взглядом, ей давят на безводные шары глаз несколько тысяч тонн земли. В этой разведке Гудрун припомнят, где последняя капля от застолья, времени у тебя не так много, сейчас же отправляйся! И Эдгар, который знает Гудрун, предъявляет свою последнюю каплю, и даже если очень постараться, без пяти двенадцать уже ничего не успеть. Что Гудрун бросается в глаза, так это синева глаз Эдгара, и потом её взгляд опускается и забивает, в последний раз, но хоть кость члена Эдгара заводится от окостеневшего взгляда Гудрун, отпадает от мяса и карабкается вверх, потягивается и взывает к её любованию, и в то время как Гудрун силится что-то сказать, образовать слово, да, хотя бы одно, последнее, поднимает ко рту окровавленную руку, как будто боится подавиться этой толстой белой костью, которая вонзается ей в лицо, чуть ли не сквозь все этажи, она должна иметь член этого человека, она должна, она должна, именно потому, что он ускользает от всякого понимания и есть нечто красивое, что она хотела бы получить в подарок, но она больше не получит достаточно времени, чтобы ещё раз получить свой уже однажды полученный отказ в присутствии, Эдгар Гштранц поднимает своего гуляку, высоко поднявшего головку, смеясь, непринуждённо высоко, а с чего бы ему быть принуждённым, ведь он открыт для любого отклика: толпа на обочине трассы неистовствует, одних только посещений сауны было тысячи, смотрите на меня, дружится, братается он с обоими своими товарищами и потом в повторный раз отдаёт стене дома честь своей жёлтой струёй, помимо этого у него сейчас нет никаких важных дел, потому что важен только он один. К этой воде идёт природа и ищет, в чём её суть, и любая природа находит в этой воде что-то своё. Но эта вода — не вода, а кровь, пожаротушитель-опрыскиватель был включён на полную кровь. И вверху, в самой маленькой комнате этого пансионата, в то же самое время кровь вырывается из запястий Гудрун Бихлер, она барабанит по полу в тоне естественности, она низвергается, человеческое влияние прекратилось, но человеческий прилив всё ещё действует.