Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах. - Алексей Вышеславцев

Уйти из Эддо, не побывав в Озио, было бы грешно; это то же, что быть в Риме и не видать папы. Опять мы распорядились, как в прошедший раз; съехали на берег накануне и заказали себе лошадей, предупредив, что едем в Озио. На площади мы наткнулись на интересную сцену. Окруженный толпой народа, сидел японец весь в белом. На левой руке его, около локтя, в тело воткнута была коротенькая свечка, пламенем своим обжигавшая кругом кожу и тело; в правой руке был пук горящих ароматических свеч, какие жгут перед идолами; пламя и дым вырывались между согнутыми пальцами и обжигали кисть фанатика. На лице его не было и следа выражения какого-нибудь страдания и ощущения боли; монотонным голосом причитывал он, вероятно, молитвы, смотря куда-то в пространство своими черными глазами, светившимися экстазом. Ему бросали деньги, но он, казалось, не обращал на это никакого внимания.

Утром отправились мы тою же кавалькадой и с теми же чиновниками и часа через три были за городом. Что это? — великолепный ли парк, или уж так хороша вся страна, прилегающая к столице Японии?… Случай или искусство расположили эти рощи и клумбы вековых дерев с обеих сторон дороги, эти просветы между зелени, долины, окаймленные высокими кедрами, холмы, венчанные бамбуками и столетними, развесистыми дубами, сады с смешанною растительностью, начиная от японской сосны до пальмы, от ясени и клена до померанца, пизанга и камелии?.. Вот несколько расчистилось место, деревья как будто отступили, отдав свою щедрую почву огородным растениям, «таро», пататам, кукурузе и рису; между бархатною, изумрудною зеленью последнего, правильными бороздами рисуется другой овощ, как будто направление гряд первого взято было в расчет для красоты местности. Но вот опять, широкою волною, нахлынули к самой дороге зеленокудрые великаны; должно было наклониться, чтобы проехать под тяжелыми исполинскими ветвями; нас окутывал мрак от густой тени, между тем как яркое освещение охватило уже проехавшего эти живые ворота. Скоро показалась табера, низенькая и длинная; во всю длину крыши её, частью скрытой зеленью, висят пестрые бумажные фонари; на мягких циновках несколько японцев пьют чай, a вечная мусуме, вероятно, забыв о своих посетителях, вышла к самой дороге поглазеть а проезжающих.

Нас попросили слезть с лошадей, и мы взошли пешком на холм, довольно большой и скрывавший находившийся за ним ландшафт. На вершине холма стояло несколько скамеек, a под тенью ближнего дерева приютилась «чайная»; поэтому мы могли заключить, что недаром все это находилось здесь и как-будто заманивало прохожего отдохнуть, обещая ему прекрасный отдых. Перед ним мгновенно открывается одна из тех картин, память о которых остается в душе, как событие; он увидит, насколько хватит глаз его, ровною скатертью лежащую долину, уходящую в бесконечную даль; по ней разбросаны деревеньки и леса, расположившиеся то около реки, извивающейся серебряною лептой, то между изумрудною зеленью рисовых полей, или у нескольких озер или каналов; увидит чудную игру красок, когда отдалением сгладятся резкие черты предметов, и все это затушуется какою-то прозрачною голубизной в бесформенные, фантастические образы, сливающиеся на горизонте с лазурью неба, с его воздушными туманами; он увидит и крупные особенности лежащего у ног его обрыва, домики у подошвы горы, деревни и улицы с их старухами, кричащими детьми, ближайшие деревья с развесистыми и кудрявыми ветвями, бросающимися в глаза. «Эту долину называют долиной Эддо», скажет японец, с тем же самодовольством и гордостью, как говорит итальянец, указывая на вечный город: «Ессо Roma!»

К обрыву прижималась рощица; в тени её, по каменным ступеням лестницы, сошли мы в деревеньку, которая вся состояла из чайных домов. Это и было Озио. Все домики террасами своими висели над рекой. Мы вошли в первый из них, где нас как будто ждали и где нас встретило около двадцати молоденьких девушек, красиво одетых, прекрасно причесанных и еще лучше улыбавшихся своими молодыми, грациозными улыбками.

Комната, или терраса, открытая со всех сторон, где был приготовлен для нас роскошный японский обед, висела над стремившейся по камням рекой; противоположный берег был убран, с кокетством микроскопических садиков, разными миниатюрными деревцами, затейливо подстриженными миртами, камнями, изображавшими скалы и пещеры, и правильными дорожками; далее поднимался лес исполинских дерев, бросавших сплошною массою длинную и густую тень на реку и на деревеньку, с её домами и террасами. Влево от нас, за павильонами, также несколько выступившими к реке, виднелся водопад во всю ширину реки, падавший с пеной и брызгами с высоты двух сажен; за ним темнота от высоких дерев, густо столпившихся кругом этого поэтического уголка. Чтобы выбрать подобное место для загородных прогулок, нужно иметь вкус и даже уменье жить. Все это и есть у японцев. Когда японец веселится, он хочет утонченного наслаждения; ему нужна не шумная оргия, не дикие кутежи людей, утративших способности спокойного наслаждения, нуждающихся в возбудительных средствах азарта, увлечения; нет, он требует поэтической обстановки, любит природу, обаяние её действует на его нежную, впечатлительную натуру, так же как и глазки его мусуме. Вот через дом от нас, в совершенно отдельном павильоне, какой-то японец приехал провести несколько часов в свое удовольствие. Он один, следовательно, распоряжается собой, как знает. Перед ним три лакированные столика, на которых стоят самые лакомые для него кушанья, в чашках и на блюдах превосходного фарфора. Он снял свою официальную одежду, сабли его в стороне, на нем халат из легкой белой материи, из шелкового крепа с большими голубыми цветами. Перед обедом он сходит в ванну, которая находится под нашим домом; в нижней комнате сделана искусственная скала, с первого взгляда кажущаяся простым куском камня; из неё бьет фонтан; вместо пола, палуба и нос джонки; купающийся как будто приплывает к скале и наслаждается под холодною струею падающей с камня воды; всматриваясь ближе, видишь превосходно выточенную из камня рыбу, готовую выскочить из бассейна, несколько лягушек, кажется, сейчас только выпрыгнувших: их точно спугнул кто-нибудь, потревожив их мирное каменное житье. По узкой лестнице сходит сверху молоденькая мусуме и предлагает ему свои услуги — вымыть, достать горячей воды, находящейся здесь же в другом бассейне. Она вытерла насухо тело сибарита, он надевает халат и идет в свой павильон; там его ждут две собеседницы, воспитанницы здешнего чайного дома, хорошенькие и свеженькие, как розы; они разделяют с ним трапезу, услаждают слух музыкой: одна играет на самисен, род трехструнной гитары, с длинною шейкой, другая поет, или читает стихи, с рапсодическою интонацией; смотрите на него, с каким удовольствием покуривает он свою маленькую трубочку…