Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь - Жан Флори

теряет свою должность. Возможно лишь одно отклонение от этого правила: если рыцарь видит христианина, чья жизнь оказалась под угрозой, потому что тот «оторвался от своих по глупости», его совесть может побудить его броситься на выручку; он может это сделать, но должен сразу же вернуться на свое место в строю22[775]. В уставе тамплиеров это единственное исключение. «Обычное» рыцарство, во всей своей красе, наоборот, считает, что им предписана обязанность помогать рыцарям, которым угрожает опасность. Стыдно ее не соблюдать. Во время крестового похода Ричарда в 1191 году в битве при Арсуре, граф Дрё был сильно порицаем за то, что не последовал этому правилу. И, наоборот, во время той же битвы Амбруаз свидетельствует о нарушении дисциплины госпитальерами. Ричард отдал приказ спокойно переносить нападки и провокации сарацинов, а госпитальеры воспротивились этому решению, сочли его признаком малодушия и начали атаку, не дождавшись приказа:

«Сеньоры!

Нас принимают за трусливых людей, Никогда я не испытывал такого стыда, А ведь никого из моих людей нельзя в этом упрекнуть»23[776].

В другом эпизоде в июне 1192 года во время нападения турок на христианский лагерь под Беит-Нуба один рыцарь ордена госпитальеров, Роберт Брюггский, опередил знамя своего ордена из-за избытка отваги; атакуя одного турка, он проткнул его насквозь копьем. Глава ордена хотел наказать его за эту недисциплинированность, но представители знати, «знатные люди», встали на его сторону, прося, чтобы ему простили эту отвагу24[777].

Восхваление «бескорыстной» храбрости и отказ без причины покинуть поле сражения, подобно Ролаиду или Вивьену, какими бы ни были обстоятельства, не следует считать непререкаемыми, даже в эпопеях ХИ века. Очень рано встает вопрос о достойном отступлении, когда всякое сопротивление становится бесполезным, бессмысленным, и следует, наоборот, в общих интересах спасти жизнь, чтобы сохранить шансы для будущей победы как мести за нынешнее неизбежное поражение, или же по другим высокоморальным причинам. Такой случай изложен, например, в «Песне о Гийоме», где эпический герой, оставшись один в живых после массовой атаки сарацинов, решает вернуться к себе, пересекает вражеские линии, переодевшись в неверного, чтобы сообщить своей жене Гибурк о поражении и о смерти ее племянников, собрать новое войско, чтобы забрать их тела, и если возможно, отомстить за их смерть. Несколько раз поэт настойчиво замечает, что, оставляя поле боя иноверцам, Гийом не убегает — он уходит.

Здесь заметны признаки появления новой проблемы, которая, абстрагируясь от самого действия, акцентирует внимание на мотивации, способной изменить моральный облик. Эти новые элементы вмешиваются в прогрессивное формирование рыцарской этики25[778].

«Лучшие рыцари в мире»

Другой важный нюанс имеет отношение к страху. Я не считаю разумным противопоставлять в этом вопросе эпических и романтических героев, которые якобы были «нечувствительными к страху», реальным рыцарям, которым, наоборот, он свойственен. Настойчивость, с которой литературные произведения акцентируют внимание на храбрости их героев, осмеливающихся противостоять многочисленным врагам, способных быть сильнее, когда жизни угрожает опасность, и сражаться порой до смерти, но чаще до победы, подчеркивает, несомненно, идеал, к которому нужно стремиться, недосягаемый в своей силе и своем совершенстве, но в то же время и представляет модель, не . выходящую за пределы нормы и личного опыта реальных рыцарей. Этот идеал лишь превосходит их своей чрезмерностью, своей облагороженностью, не потому, что этим героям не ведом страх (что сделало бы их инопланетянами), а потому, что они способны победить его и действовать, несмотря ни на что. За исключением отдельных случаев, когда ирреальность происходящего создает комический эффект (например, персонаж Райнуарта обладает геркулесовой силой и способен разгромить и уложить на месте целый вооруженный эскадрон с помощью бревна, которое не смогло бы поднять несколько человек, объединивших свои усилия), эпические герои погружены в обычную среду рыцарей, где они выражают свои чувства и страхи. Их ценности схожи. Только их шкала отличается, а их интенсивность в десять раз выше.

По этой причине эпопея, вопреки своей гиперболической пропорции карикатуре (а возможно, благодаря ей), сохраняет реалистический характер, противостоящий тональности романов, погружающих в мир грез, фей, шарма и приворотных зелий, магов и талисманов, условностей и секретов, где герой следует слову чести или молчанию, формуле или желанию, пари и оказывается в другой вселенной, по другую сторону зеркала, где он становится эффективным или, наоборот, недейственным. В эпической песне герой является сверхчеловеком, потому что он превосходит себя, но сохраняет при этом свою человеческую сущность, испытывает те же страдания, те же страхи, что и обычные люди, воспитывает в себе те же достоинства. И именно благодаря своей верности этим воспеваемым ценностям ему удается победить страх, и он тут же становится образцом для реальных рыцарей26[779].

Известно, что они становились такими. В 1066 году при Гастингсе один жонглер призывает к храбрости нормандских воинов, которые собирались противостоять войскам Гарольда, напевая им песнь о подвигах Роланда в Ронсевальском ущелье27[780]. Со времен Первого крестового похода до 1100 года отвага лучших рыцарей сравнима с отвагой Роланда или Оливье, как впоследствии, мы увидим это, с наилучшими военными подвигами Ричарда. Модель сохранилась в памяти, провоцируя на подражание, воспроизведение.

В воображении ли только? Или также частично в реальности? Произведения, которые в XI и XII веках описывают высокие подвиги рыцарей, вероятно, чрезмерно напыщенны. Однако они восхваляют те же виды поведения, доказывая этим существование некоего осмоса между мирами эпических героев и рыцарей, получавших больше удовольствия от эпических песен, которыми они могли вдохновляться и в которых могли находить свое отражение.

Восхваление отваги и смелости, то есть дерзости и неустрашимости, очевидно, не так далеко зашло в латинских источниках, более пропитанных христианской религиозностью. Тем не менее, оно начинает обобщаться в хрониках XI века и еще больше в XII веке. Еще более значительным является то, что принцы и короли представлены все чаще и чаще в качестве рыцарей, а не только военачальниками и стратегами. Они смешиваются со сражающимися, провоцируя их на храбрость словом и примером.

Случай Вильгельма Завоевателя уже был упомянут: автор его панегирика Гийом де Пуатье начинает свою повесть о его правлении