Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

– Откройте!

Никакого движения. Он застучал в окно, саданул ногой, так что доски затрещали.

– Откройте! Откройте!

Внутри что-то стукнуло, зашушукались голоса, кто-то тихо прошаркал к двери. Послышалось чужое дыхание.

– Открывайте, черт бы вас побрал! Это немецкие офицеры!.. Открывайте немедленно или мы разнесем вашу халупу!

Внутри медленно отодвинули задвижку. И Бройер налег на дверь. В темноте нарисовалось подобие женской фигуры, а за ней еще кого-то. Он пробрался через горы хлама на кухню. Фельдфебель, взвалив на себя лейтенанта, за ним.

Кухня была полна света и солдат, каких по полям бродило тысячи, – они сидели, даже не сняв шинелей, в платках, обмотанных вокруг головы, некоторые накручивали на ноги вонючие тряпки, другие жались к горячей плите и грели чай. Обретались тут и иные экземпляры: с бледно-канцелярскими лицами, выбритые, чисто одетые – вероятно, первичные обитатели. У печи колдовала сморщенная старушка. Это была первая женщина, которую Бройер встретил в котле, и первый дом, в который ему довелось войти. При виде офицеров хозяйка услужливо толкнула дверь в соседнюю комнату. Гёрц и Бройер зажмурились от яркого света. Стол, накрытый голубым сукном, красный плюшевый диван, две кровати с горой подушек, пыльные цветы в горшках, на стенах пожелтевшие фотографии и тускло мерцающие иконы. Сгоравшая от страха и любопытства девушка прошмыгнула мимо вошедших, оставив после себя шлейф дешевых духов. Лет двадцать, не больше, смоляные волосы, широкое свежее лицо. Картина казалась фантастической, как безрассудные мечты, и в то же время отрадной в своей не подлежащей сомнению реальности.

С дивана поднялся фельдфебель, лицо его выражало недоумение:

– Здесь служебное помещение! – сказал он с заметным славянским акцентом.

Бройер повалился на диван.

– Весьма сожалею, мой дорогой! Уверен, для троих у вас еще найдется местечко.

В ту же секунду сделалось легко и свободно. Хотя Бройер прекрасно осознавал, как обманчиво это чувство безопасности и наколдованного уюта.

На этот раз ему ничего не мешало. Все сомнения развеялись раз и навсегда. Он стал извлекать на свет божий содержимое карманов, в то время как Фрёлих без лишних церемоний укладывал почти бесчувственного лейтенанта на одну из кроватей. При виде консервов и хлеба лицо фельдфебеля прояснилось. Сомнений не было: с его души словно камень свалился. Пока Бройер блаженно потягивался на диване, вошли розовощекий унтер-офицер и девушка, но уже другая, оба непринужденно и доверчиво болтали на неизвестном славянском наречии. Очень скоро “чудесам” нашлось объяснение, и, следует заметить, довольно прозаическое. Они угодили в канцелярию хорватского артиллерийского полка, задействованного на Волжском фронте в составе пехотной дивизии. Теперь Бройер припоминал, что вроде бы видел на дороге грузовик со знакомой эмблемой, на которой изображена елка и извивающаяся желтая “S”. Сей остроумный ребус, увековечивавший имя их командира, генерала Занне, солдаты разгадали по-своему. В дивизии повсеместно прижилось другое название: “лесные засранцы”.

– А вы недурно устроились! – отметил Бройер, освобождая от станиоли уже порезанный хлеб.

Хорват-фельдфебель застенчиво улыбался, но его улыбка не очень располагала. Гёрц обходил присутствующих с крышкой от котелка, в которой шипела поджаренная тушенка. За едой говорили о событиях минувшего дня.

– Скоро и здешнему уюту настанет конец! – заключил Бройер. – Русские уже на пятки наступают. Даже Сталинградский пришлось очистить.

Глаза хорвата расширились. Похоже, обитатели избы понятия не имели, что творилось вокруг. Он смолк и через некоторое время ретировался. Старуха принесла кипящий самовар. Гёрц, по-матерински уговаривая, налил лейтенанту немного чаю, раненый пришел в себя, но по-прежнему оставался безучастным к происходящему.

– В руке осколок от гранаты, – отвечал фельдфебель на вопрос Бройера. – Правое бедро прострелено насквозь, обмороженные ноги – вот это уже серьезнее… Ну, и вдобавок сотрясение мозга…

Он уложил лейтенанта в кровать, а сам устроился на полу, где собрался почивать и хорватский унтер-офицер. Бройер облюбовал себе диван, другую кровать занял хорват-фельдфебель. После того как свет погасили, к нему с хихиканьем юркнула девчонка. Бройер спал беспокойно, несмотря на усталость и непривычно мягкую постель. До его сознания то и дело доносилось шушуканье парочки и тяжелое дыхание Дирка. Но в конце концов его сморил тяжелый сон.

Через несколько часов он проснулся, разбуженный голосами и шумом, – было около четырех утра. На полу стояли ящики с документами, в которых остервенело копались при свете свечей хорваты.

– Эй, что случилось?

Фельдфебель поднял растерянное лицо и обескураженно молвил:

– Тревога! Боевые подразделения отправляются на передовую, штабы и канцелярии в центр Сталинграда!

– Что ж, значит, двигаем дальше, – сдобродушничал Бройер, натягивая сапоги.

Гёрц уже сварил кофе и намазал хлеб. А теперь хлопотал вокруг Дирка. Отдых пошел тому явно на пользу. Он уже мог сам сидеть за столом и есть. Но по-прежнему смотрел перед собой ничего не выражавшими глазами. Дирк едва заметно кивнул Бройеру. Узнал ли он его – сказать было трудно.

После обильного завтрака все трое, отдохнувшие и набравшиеся сил, снова двинулись в путь; их сопровождало нытье девчонки и тихое ворчанье изрядно нагруженного хорвата. Фарс окончился, трагедия разыгрывалась дальше согласно сценарию.

Глава 6

Умри и будь!

Они вышли на дорогу. Под размолотым ногами и колесами снегом поблескивал сталью лед. Отступавшие больше не тянулись бесконечной лентой. Теперь то тут, то там брели только разрозненные группы изможденных, отбившихся от своих частей солдат, по одиночке мчались машины в сторону города. Вдоль дороги справа и слева – блиндажи с прибитыми на дверях табличками, безгласные и покинутые; обескровленные остовы убогих домишек; разоренные сады с почерневшими деревьями – растрепанные в клочья кроны тают в тумане.

Фельдфебель Гёрц, разжившись у хорватов маленькими санками, то и дело уходил вперед. Из них троих он казался самым крепким. Бройер всем телом ощущал напряжение прошедшего дня. Рана вновь напомнила о себе ноющей болью. С тех пор как они спешно покинули обиталище хорватов, чувство сиротства и одиночества навалилось на него с удвоенной силой. Со вчерашнего дня что-то работало по иным законам. Мир, утративший в его здоровом глазу какую-либо глубину, странно преломился. И хотя вокруг него были все те же изнищавшие фигуры, связи между людьми и предметами изменились. Мир стал другим, совершенно другим… Бройер искоса посмотрел на лейтенанта, ковылявшего рядом на отмороженных ногах, как на ходулях. За ночь он набрался сил и теперь решительно отклонял любую помощь. Он все еще не обронил ни слова, и это отстраненное молчание леденило кровь.

Ничто больше не напоминало о бодром, в меру вдохновенном офицере былых дней. Его лицо походило на изрытое воронками поле битвы. В порыве внезапно нахлынувшего волнения Бройер схватил лейтенанта за рукав.

– Дирк, дружище! Что с вами? Скажите же наконец!

И тут же сам подумал: что с нами?

На несколько секунд лицо лейтенанта обратилось к вопрошающему. В помертвелом взгляде читался красноречивый ответ. Что с нами?.. Бройер попробовал воскресить в памяти картины прошлого: кабинет, зеленое кресло с торшером – лучше всего читалось при его теплом свете, лица жены и детей; последнее путешествие на пароходе к песчаным дюнам за несколько дней до “краткосрочных военных сборов”, которые не закончились до сих пор. Как Бройер ни старался, ничего не получалось. Воспоминания оставались бледными и расплывчатыми. Прежний мир померк. Лишь слабо, словно из-под вуали, угадывались его очертания. Он не мог взять в толк, чему так радовался совсем недавно (неужели то было только позавчера, или даже вчера?), почему с лихорадочным нетерпением ждал эвакуации, почему всеми правдами и неправдами, пусть даже самыми страшными, думал сбежать. Куда он рвался? Пути назад отрезаны… Как до такого дошло? Или бравый, покладистый, проникнутый бюргерством до мозга костей обер-лейтенант Бройер, чью дату смерти предсказал штудиенрат Штраквиц, и в самом деле погиб в ночь на двадцать четвертое, погиб вместе со всем, что любил, во что так искренне верил, о чем думал и на что уповал? Остался только сосуд – без надежды, без боли, в котором плескалась глухая, безбрежная пустота. “О счастье дней минувших не мечтаю…” Нет, больше не мечтаю! И можно ли называть счастьем сытое легкомысленное проживание жизни, отмеченной соблазнами незамысловатых забот, жизни, где ты плывешь по течению, как в парном молоке, неизменно усыпляющем разум. Или все только самообман, сплошная иллюзия, за которой рано или поздно неизбежно следует страшное прозрение? Словно волевая рука смахнула со стола грошовые побрякушки фальшивого счастья. Осталась только стена, чистая и черная. Вот только проявятся ли на ней новые знаки, которые укажут другую дорогу в будущее?