Чакра Кентавра (трилогия) - Ольга Ларионова

Она выпрямилась, растерянно прислушиваясь. Но вот второй голос, женский, произнес насмешливо и в то же время призывно: “Нет!..”

И это была мона Сэниа.

Девушка потрясла головой. Как же так? А очень просто: там, па башне, была вовсе не принцесса. Действительно, зачем бы ей карабкаться по ступенькам? Какой‑нибудь солнцезаконник решил‑таки возжечь Невозможный Огонь… Таира поднялась, чтобы бесшумно выбраться наружу. Голос, захлебывающийся бессвязными, неразличимыми в горячечной скороговорке словами, гнал ее вон, потому что он был не просто пламенным — он был непристойным. Но она услышала отчетливо произнесенное имя Юхани, и это ее остановило.

Вот оно что. Кто‑то ценой возвращения Юхани добивался… Но кто, кроме дружинников и троих тихриан, вообще знал о Юхани? Ответ напрашивался сам собой: только Кадьян. Значит, все‑таки он — тот, второй проклятый, и, вместо того чтобы доставить Юрга к живому источнику, он каким‑то образом вернулся, и вот–вот…

Ну, это мы еще посмотрим! Она с легкостью куницы переметнулась через штабель коробок и снова невольно замерла, увидев в проеме внутреннего люка силуэты принцессы и коленопреклоненного мужчины, обнимающего ее ноги.

— Сначала верни мне сына, тогда посмотрим, — мурлыкающим, сладостным до тошноты голосом говорила принцесса, — верни мне Юхани и разберись со своей куколкой…

— Да неужели ты не понимаешь, что она была мне нужна лишь для того, чтобы ты, моя королева, увидела во мне мужчину, а не просто преданного оруженосца!

До Таиры еще не дошел смысл этих слов, а рука уже судорожно сжалась, и клинок ответил наливающимся яростным жаром. Моя королева, видите ли! И это тогда, когда Юрг, может быть, горит заживо в этом Аду! И опоздай она со своими сапожками…

— Я сказала: сначала…

— Не торгуйся, любовь моя, это недостойно королевы! — Голос уже был едва слышим, бархатистый, завораживающий. — У тебя будет все — и сын, и власть, и вечная красота… Но сейчас — сейчас позабудь об этом…

“Сейчас — сейчас я этого гада пришибу, — с холодным бешенством поняла она. — И лучше всего — рукояткой. Как бы ухватить поудобнее…” Оружие в руке налилось свинцовой тяжестью.

И в этот миг прозвучало:

— Позабудь обо всем и будь моею, делла–уэлла…

Она закричала.

Это не было какое‑то слово — просто отчаянный крик, который вырывается, когда внезапно видишь на краю пропасти человека.

Или — себя.

Он вскочил па ноги, и она наконец увидела его лицо — бумажно–белое лицо, и сузившиеся до щелок бесцветные глаза — глаза самого меткого стрелка.

— Ты, — процедил он сквозь зубы, — ты, приставучая рыжая тля…

Она вскинула руку, отгораживаясь от его слов, — и в тот же миг три лиловые молнии, свиваясь в ослепительный жгут, слетели с трехгранных лезвий и заполнили весь корабль беззвучной мертвенной вспышкой. Может быть, был гром. Она не слышала. Она вообще больше ничего не слышала. Она не ощутила хлесткого удара по щеке, только покачнулась, бессмысленно глядя перед собой на плавающее в каком‑то сероватом облаке лицо принцессы с гневными ломкими губами, шевелящимися в потоке неслышимой брани.

Пепельное облако тихо оседало.

Она с усилием опустила голову и увидела под ногами лужицу серой пыли. И чуть поодаль — хрустальную цепочку. Не отдавая уже себе отчета, что и зачем она делает, девушка наклонилась и окунула ладони в этот летучий прах.

На полу остались отпечатки маленьких рук.

Она выпрямилась и пошла прочь, неся перед собою раскрытые ладони с тонкой серой пылью на них. Ей казалось, что она плывет в этой густой, звенящей тишине.

Дружинники, томившиеся в бездействии у своего костра, видели, как она, слегка споткнувшись на пороге, вышла из корабля, тихо и безучастно скользнула мимо них, неся на ладонях что‑то невидимое, и исчезла в неподвижной зелени рощи, замершей в предгрозовом оцепенении.

XVIII. Земля равнины паладинов

— Где?! — Мона Сэниа, выросшая на пороге, стиснула руки так, что ногти впились в ладони.

— Тира? Кажется, пошла к роднику, — поднимаясь вместе со всеми на ноги, проговорил Флейж.

— Догнать, связать, доставить на корабль!

— Помедли, женщина! — раздался властный, хотя и негромкий голос — старый рыцарь Рахихорд, опираясь на самодельный посох, медленно подымался, чтобы стать с принцессой лицом к лицу. — Не забывай, что ты на нашей дороге — только гостья, а та, на которую ты собираешься поднять руку… Ты знаешь, кто она.

— Не становись на моем пути, старик! — в бешенстве крикнула принцесса. — Пока на этой вашей проклятой земле не отыщется мой сын…

Внезапный грохот заглушил ее слова. Огненная птица, прочертив полукруг над поляной, канула в глубину рощи.

— Вот только Кадьяна здесь и не хватало, — процедила мона Сэниа сквозь зубы, — Если и он откажется помогать мне…

И тут шаман, до сих пор тихохонько склонившийся над каким‑то амулетом, только что выуженным из очередного мешочка, издал торжествующий вопль и, точно оттолкнувшись от подкидной доски, одним прыжком очутился в центре поляны.

— Получилось! Получилось! — Высокий, почти женский голос звенел на всю рощу. — Сибилло вспомнило! И видение было, было, было!

Принцесса, ошеломленная этим варварским ором, мрачно уставилась на него:

— Прекрати базар. Говори толком, в чем дело.

— Сибилло вспомнило заклинание из Солнечной Книги! Сибилло глядело в чашу видений, и сокровищница князей нашей дороги открылась ему!

— Мне не нужны сокровища.

— Сибилло знает. Но чаша видений открывает каждому свое. Это очень древняя мудрость: каждому свое! А тебе, повелительница чужедальней дороги, — добавил он уже не таким патетическим, а почти будничным тоном, — тебе твое, женское. Потому‑то все женщины и не любят глядеть в волшебную чашу, что она открывает самое заветное желание. И тогда на дне, сверкающем чистой влагой, является алая тряпка или смазливая мордочка безусого юнца. Ну как, достанет у тебя смелости поглядеть вот тут, при всех, в этот священный сосуд?

“Священный сосуд” был всего–навсего побуревшей от времени костяной чашечкой, выточенной, по–видимому, из бивня единорога и оправленной в тусклое олово. Но сейчас, покоясь на простертой ладони древнего шамана, величественного как друид, она неуловимо мерцала, завораживая воображение.

— В моем сердце и в моих думах — только сын, — отчеканила мона Сэниа. — Ты пытаешься очернить меня перед моими воинами, отставной чародей. Зачем?

— Не лукавь, повелительница славных воинов, — ведь ты сама знаешь, что такую лучезарную красоту, коей наделило тебя твое солнце, очернить невозможно. Подтверди мою правоту, достойный рыцарь! — обратился он к Рахихорду, взиравшему с восхищенным изумлением на столь высокое профессиональное мастерство.

— Истинно так! — склонился старец, подбирая полы своего пушистого белого одеяния.

— Тогда почему ты не хочешь увидеть на дне этой чаши отражение своего потерянного младенца — там, где он сейчас находится?

— Там, где он… — машинально повторила мона Сэнни. — Дай! Дай сюда!..

Она ринулась к чаше, но шаман, незаметно стрельнув глазами в глубину рощи, отвел руку:

— Не так скоро, госпожа моя. Не прочтены заклинания. И потом, надобна вода. Достойный Рахихорд, вели своему сыну принесть свежайшей воды из родника, да, чтобы ни чутеньки мути или песка ручейного… А, да вот и он. Не вода ли у тебя, травяной кудесник?

Запыхавшийся Лронг только кивнул.

— Лей сюда… немного, на один глоток… Отступи назад.

Он поднял чашу над головой — солнечный лучик оживил тусклое олово нехитрых инкрустаций.

— Глаз орла на самом дне —

Это мне,

Коготь рыси на краю —

Отдаю;

Жемчуг в стылой седине —

Это мне,

По ободью горький мед —

Кто возьмет?

Речитатив напевного заклинания — то ли древнего, то ли сочиненного тут же, экспромтом, разливался по роще. Шаман царственным жестом протянул чашу принцессе:

— Образ в ясной глубине —

Не по мне;

Нарисуй его любя

Для себя!

Она медленно, боясь расплескать хотя бы каплю, приняла чашу обеими руками и поднесла, к губам.

— Выпей и вглядись в середину донышка, пока оно не высохло!

Она сделала торопливый глоток и наклонилась над костяным кубком. Все не дыша следили за ней, ожидая какого‑то чуда. Но она наклонялась все ниже, ниже, пока чаша не выпала из ее рук, а она сама, скорчившись, не застыла на лесной траве. Что‑то наливалось в ее теле смертной мукой — не она сама, а что‑то постороннее; чужеродное, сросшееся с нею каждым первом. Неощутимое прежде, это нечто сейчас умирало, наполняя ее болью, пронзительной до немоты. И она чувствовала, что умирает вместе с ним. Жизнь сочилась через каждую пору ее тела, уходя вместе с болью и оставляя невысказанную горечь о том, что ей никогда больше не целовать теплую головенку Юхани, никогда не видеть зеленых равнин Джаспера, никогда, никогда, никогда не почувствовать нежности рук, любимых с первого прикосновения…