Мастер - Колм Тойбин

и то и другое вместе; словом, не видать ему огромного состояния лорда Гауэра. Возможно, он ждет лучшего предложения или чего-то, что больше его заинтересует. У него самого ни гроша за душой. Пожалуй, он интереснее ваших героинь – ведь, в конце концов, он отказал лорду. Но если он не будет осторожнее, боюсь, ему не избежать судьбы Дейзи Миллер. Он изрядная кокетка, правда же? Но как бы ни повернулось дело, не могу себе представить, что он вернется в Новую Англию.

– Возможно, каждый из нас время от времени нуждается в коротком перерыве, – с улыбкой сказал Генри.

– По словам мистера Андерсена, вы пригласили его к себе в Рай, – продолжала Мод Эллиот.

– Раз вы так внимательны к нему, вероятно, мне следует пригласить и вас, – ответил Генри.

Когда на следующий день он посетил студию Андерсена, там кипела работа над очередной грандиозной композицией – причудливо переплетенные мужские и женские тела символизировали весну. Андерсен, уверенный, что его новый проект быстро обретет своего мецената, пребывал в самом лучшем расположении духа и был не прочь освежиться после утренней физической нагрузки. Расхаживая по мастерской, Генри обратил внимание на небольшой бюст, оставшийся незамеченным в предыдущие посещения и выполненный в куда более скромной и сдержанной манере, чем прочие изваяния вокруг. Андерсен сообщил, что это портрет юного графа Бевилаквы и все от него в восторге. Было в нем что-то незавершенное и неуклюжее, но, возможно, благодаря небольшим размерам и сорту камня портрет показался Генри близким родственником археологических находок, которые извлекались из-под брусчатки на улочках, где они прогуливались. Он тотчас же выразил желание захватить бюст с собой в Англию на память о неделях, проведенных с его новым другом, и щедро заплатить за это счастливое воспоминание. Стоило Андерсену сообразить, что Генри не просто восхищается его работой, но и намерен ее приобрести, как молодой скульптор раздулся от гордости и самомнения. Генри стало ясно, что возможность продавать свои работы, отправить их в большой мир значит для него куда больше, чем любые изъявления дружбы. В небывалом возбуждении Андерсен метался по мастерской, а как только цена была согласована, заключил Генри в объятия, выражавшие небывалую привязанность. Он пообещал, что при первой же возможности приедет в Англию. Он с упоением обсуждал вопросы упаковки и сроков доставки. Было в этом самодовольном восторге, который он был просто не в состоянии скрыть, нечто настолько искреннее, что Генри растрогался.

В тот же вечер они отпраздновали покупку в семейном ресторанчике под мастерской Андерсена. Молодой человек по этому поводу принарядился, и, как только они уселись за столиком с зажженной свечой, он заговорил совсем по-новому. С глубоким интересом и участием он задавал вопросы и выслушивал ответы, интересовался, как Генри живет в Англии, зачем он там поселился и почему так мало путешествовал в последние годы. Генри был почти изумлен истовостью, которую он вкладывал в эти расспросы, – в них была та же мальчишеская энергия, которую ранее Андерсен тратил на свои молчания и монологи. Однако попытки Андерсена почесать языком насчет родителей Генри ничуть того не позабавили, и он постарался повернуть беседу в менее интимное русло. Когда же молодой человек, не без легкой провокации со стороны Генри, начал прохаживаться насчет собственного отца, Генри ощутил легкое самодовольство, хотя и счел тон скульптора слишком развязным, слишком раздраженным и слишком откровенным для описания того, что Генри считал чисто семейными делами. Впрочем, узнав по завершении трапезы, что Андерсен проводит его до самой гостиницы и им предстоит соблазнительное уединение на полночных улицах старого Рима, Генри был счастлив. Это будет их последний вечер вместе, так как оба приняли приглашение на прощальную вечеринку в честь отъезда Генри, которая состоится завтра в апартаментах Стори.

Его поразила мысль, что с тех пор, как двадцать пять или тридцать лет назад он вот так же прогуливался по Риму в ночи, сам он нисколько не изменился. Он никогда не обсуждал с посторонними ни своих родителей, ни свои творческие амбиции; все эти годы его речи оставались такими же выверенными и обдуманными, как и его тексты. Андерсен был совсем иным, и Генри вдруг подумал, что и Андерсен, должно быть, уже не изменится. Он останется на всю жизнь таким же невинным и ошеломляющим, обаятельным и открытым. Когда их разговор прерывался, Генри так и подмывало повернуться к своему другу и сказать, что, пока он молод, он должен брать от жизни все, что она предлагает, что он должен желать всего и жить так полно, как только сможет. У подножья Испанской лестницы он в какое-то мгновение решил остановить своего друга и указать ему на окна комнаты, где скончался поэт Китс, но вовремя сообразил, что эхо страданий и смерти разрушит чары этой ночи. И когда на пороге гостиницы Андерсен оступился, желая заключить его в объятия, он не мог не любоваться его улыбкой, пытаясь удержать ее в своей памяти и понимая, что по возвращении в Англию ему придется долго, очень долго вспоминать о ней.

Вернувшись в Рай, где его встретил обрадованный Берджесс Нокс с традиционной тележкой, Генри увидел город как будто бы глазами Андерсена. Он понял, каким Рай может показаться захолустным и тусклым, что гостиные и холлы здесь ничтожней кладовок и чуланов в римских чертогах, и даже сад, который он с такой гордостью расписывал своему новому другу, выглядел будто бы съежившимся и ссохшимся. Он наблюдал, как Берджесс распаковывает вещи, и готовился приступить к повторному обретению собственного дома, не переставая гадать, как бы воспринял эти сцены Хендрик Андерсен.

До благополучного прибытия маленького бюста он ничего не писал Андерсену, хотя мысленно сочинил множество писем, повествуя, как обрел сознание ясное и свежее, словно английский полдень, теперь, когда установилась погода, и каким великолепным показался ему его обнесенный кирпичной стеной садик, как только он привык к его скромным размерам. Он знал, что Андерсена все это едва ли заинтересует, и ему трудно было найти подходящий тон, полный сдержанного дружелюбия.

Однако когда бюст был распакован и водружен на специально сооруженный постамент в углу гостиной у каминной полки, где вроде бы чувствовал себя отлично, Генри наконец смог написать Андерсену, выражая свое восхищение скульптурой и превознося ее достоинства, зная, что подобные похвалы Андерсен впитывает жадно, как губка, и будет перечитывать его письмо вновь и вновь. Находясь на таком расстоянии от Андерсена, ему было легко описывать, как нежно и бережно он распаковывал его работу и подыскивал ей уютный уголок и какое счастье будет иметь