Наследники Скорби - Екатерина Казакова

Мужчина пил, тяжело глотая. Это малое усилие вытянуло из него остатки сил и, прижавшись лбом к мягкой девичьей груди, он закрыл глаза.

— Тамир, что с тобой?

— Устал… — Это было последнее, что он запомнил — сладкая дремота обступила сознание, и оно провалилось в сон, словно в мягкую перину.

Лесана смотрела на спящего колдуна, кусая губы. Сутки он пролежал, съежившись, костенея от озноба. Всю ночь она отогревала его своим телом и к утру заледенела, словно без остатка отдала жизненную силу. Еле разогнала остуду горячим питьем да дедовым тулупом.

А Тамиру стало хуже. К полудню заполыхал в жару, заметался, взялся что-то бормотать, куда-то пытался идти, скреб пальцами лавку. Девушка пыталась напоить его малиной, но он давился и вертел головой. Лесана понемногу лечила обережника Даром, но не видела от того улучшений. Шли уже третьи сутки, а спутник все маялся в бреду — ни жив ни мертв.

Впрочем, даже окажись Тамир в ясном разуме и добром здравии — уехать из веси все равно было бы невозможно. Дожди лили, не переставая, и сердце, уставшее от безрадостной погоды, промозглости, набрякших туч и желтеющих деревьев, ныло от тоски и недобрых ожиданий. Да еще пленник этот! Всю душу вымотал.

Лесана таскала ему еду в одной и той же старой миске. Мать проклятую посудину даже в дом не заносила, оставляла на крыльце, словно собачью, да еще говорила, что опосля и вовсе разобьет, а черепки закопает в лесу. Та же безрадостная участь ждала и старую треснувшую ложку.

Один лишь Руська не боялся оборотня и старался, тайком от родителей, увязаться за Лесаной. Все хоробрствовал, подглядывал за полонянином, пока однажды не надоел ему. Лют забирал у обережницы скромный ужин — пшеничную кашу с салом — и вдруг резко повернулся к мальчишке и отрывисто рыкнул. И так по-звериному получилось это у человека, что Русай бесславно заорал и метнулся прочь. Да вот только ноги заплелись, и вытянулся мальчонок в скользкой грязи во весь рост.

Пленник беззлобно рассмеялся, а Лесана, не сдержав досады, отвесила ему тяжелую оплеуху. Миска опрокинулась на пол, каша просыпалась. Волколак снова зарычал, показывая белые ровные зубы.

— Что? — Обережница склонилась над ним, напряженная, готовая к схватке.

Волколак хмыкнул:

— Тошно тебе? Да? — Он протянул ей пустую посудину. — Я, может, и не человек, но и не скотина — детворе меня показывать. Еще раз щенка своего приведешь — руку ему откушу.

Девушка посмотрела на него и ответила:

— Еще раз зарычишь на него — все зубы выбью. Кусать будет нечем. Ишь, какой гордый выискался. Жри теперь с полу.

И ушла, злая на него, будто он был достоин ее досады.

На следующий день, когда пришла — просыпанная каша все так же сохла на полу, а пленник лежал в углу. Он не повернулся, когда она вошла. Не потянулся к еде. А когда она вернулась к вечеру за посудиной, похлебка в ней была нетронута. Так же повторилось и на следующий день.

Скрипя зубами, Лесана подошла к узнику и легонько пнула его, лежащего, словно мертвого:

— Вздумал никак голодом умориться?

Он молчал.

— Эй.

Она не наклонялась, а руку положила на рукоять ножа. С этого станется, притвориться, а потом броситься.

— Лют…

— Надо ж, запомнила, как звать, — хмыкнул он.

— Садись и ешь. Я до Цитадели тебя на телеге не повезу. Много чести. Сам побежишь.

Волк не повернулся.

— Эй. — У Лесаны стало кончаться терпение.

— Уйди… и миску свою забирай. Не хочу я есть.

— Ах, не хочешь, — усмехнулась обережница. — Не хочешь, но будешь. Я гляжу, ты затосковал. Видать, решил, что лучше сгинуть, чем в Крепость тащиться? Только выбора у тебя нет. Последний раз предлагаю. Или добром жри, или силой заставлю.

Он наконец повернулся. И усмехнулся с издевкой:

— Силой? Хотел бы я поглядеть.

— Гляди. — Она выдернула из-за пояса нож и полоснула себя по ладони.

Оборотень подобрался. Глаза вспыхнули пронзительной зеленью. Ноздри затрепетали. Человеческое слетало с него, будто подхваченное порывом ветра. Наузы не давали перекинуться, но в людском теле отозвался зверь. Он глухо ворчал, собираясь броситься. И бросился бы, но Сила обережницы пригвоздила к полу. Хищник рычал, дрожал от напряжения, готовый в неистовом прыжке порвать сухожилия, но… не мог сняться с места.

Девушка протянула руку к стоящей на полу миске со вчерашними щами, и густая кровь закапала в еду.

На миг Лесана слегка ослабила хватку, перестала вдавливать Люта в пол клети Даром. Ух, как он бросился! К мучительнице своей, конечно, приблизиться не смог. Поэтому кинулся к плошке с едой, жадно заглатывая, давясь и кашляя.

Обережница смотрела с брезгливым отвращением, а потом, когда он оторвался от глиняной миски и медленно поднял на девушку глаза, полные стыда и унижения, сказала:

— Ты будешь есть, волк. Если не хочешь, чтобы я снова сделала то же самое.

В его глазах горела ненависть. Он вытер лицо рукавом и вдруг… рассмеялся.

— Эх, и противная ты девка! Ладно. Буду есть.

Лесана ожидала чего угодно, но не этого беззлобного смеха.

— Что вылупилась? Урок я усвоил. Лучше слушаться.

— Тогда зачем…

Он пожал плечами:

— Скучно. Но… давай договоримся. Не води его на меня смотреть. А я не стану кидаться. Я не нарушу свое слово. А ты — свое. И нам обоим будет хорошо.

— Поглядим.

— Поглядим. — Он сладко потянулся и снова улегся, закрывая глаза.

Тьфу, зверина дикая!

Но надо отдать должное — слово данное не нарушил. И когда Тамир несколько суток спустя все же пришел в себя, Лют сидел — тише воды, ниже травы. Видать, и впрямь не понравилось унижаться перед девкой. С его-то гордыней.

Колдун очнулся под утро, когда Лесана прикорнула на соседней лавке, умаявшись обтирать его водой с уксусом.

— Лесана…

Она проснулась мгновенно. Села и громким шепотом спросила:

— Что? Попить?

— Нет… — Он попытался подняться, но не совладал. — Я спал?

— Спал. В горячке метался…

— Ничего не помню. Голова трещит…

— Трещит у него… — Девушка подошла, села рядом и положила ладонь ему на лоб. — Ну, уже не пылаешь.

Обережник замер, глядя на нее в полумраке.

— Что? Чего ты так смотришь?

Он прикрыл глаза. Смутные воспоминания всколыхнулись в душе: отяжелевшие руки, девушка, смотрящая на него с тревогой и жалостью. Он пытается вспомнить ее имя и свое. Свое кажется незнакомым, чужим. Он и сам себе кажется чужим. Что это было такое? И вдруг воспоминания словно потеснились, пропуская другие, чужие, далекие…

— Лесана, нам ехать надо… — Тамир зашарил в темноте руками.