Правда и блаженство - Евгений Шишкин

— Военным чё скажут, то и выполнят. В Тбилиси вон саперными лопатками женщин…

— Чепуха! Не было там такого. Врут!

— На сторону Ельцина уже целые дивизии перешли. Вся Таманская ему подчинилась.

Чем ближе к Верховному Совету, тем лихорадочнее шло обсуждение, тем больше была жажда развязки. Чаще попадались люди с самодельными плакатами «ГКЧП — к суду!» «Путч не пройдет», «Смерть КПСС!» Всё больше встречалось пьяных и возбужденно веселых и агрессивно кликушествующих людей, больше мужчин в камуфляжах, в спортивной одежде. Здесь отщепенцев и колеблющихся не попадалось. Говорили все о преступниках из ГКЧП. У кого-то громко вещал в руках приемник, оттуда звенел картавый голос репортера Венедиктова с «Эха Москвы».

— Ночью будет штурм. Это уж точно…

— Надо тяжелой техникой перегородить все улицы и дворы. Мусорные машины, автобусы…

— Уже привезли бутылки с зажигательной смесью…

— Афганцы оборону держат. Народ опытный.

— Там, у Белого дома, люди в живое кольцо встают.

Услышав такие слова от парней, которые стояли у арки, курили и как будто ждали чьих-то указаний, Алексей с ужасом подумал о Вике, словно ей угрожала опасность, словно ее мог зацепить какой-то злодейский штурм. Он даже огляделся, чтобы найти Вику. Слава богу, нигде не видать.

— Ребята! Бутерброды привезли. Вода минеральная!

— Дальше. Туда передавайте! На баррикады!

— Сейчас еще привезем… Всем хватит… Вся Москва с нами!

Алексей с проворным парнем в майке-тельняшке и с татуировкой на плече — парашют и буквы ВДВ — пробрались через разбитую дверь черного хода одного из домов в тихий двор, дальше — по пожарной лестнице взобрались на крышу, потом по чердаку, снова — по крыше и опять через чердак выбрались в другой двор. Проскочили пару милицейских кордонов. Выбравшись со двора на улицу, они наконец напрямую увидели белокрылый символ борьбы и свободы — Верховный Совет. Что-то тревожное и победительное золотилось на окнах здания, облитого спускающимся солнцем.

Людское море разношерстно притиснулось к зданию, это море, помимо внешнего движения, имело какое-то скрытое глубинное движение; его можно было только почувствовать, но не понять, — люди, что окружили Верховный Совет, где находился Ельцин, безусловно, готовы были стоять насмерть… В руках у некоторых пока робко, не празднично и победно, но все же отважно вспыхивали бело-сине-красные знамена свободной страны. Цепи бронемашин, танков, мощных грузовиков, чужеродно стояли вокруг белокаменного оплота.

— Ельцин vivat! Солдаты, не предавайте народ! — кричали люди в сторону перегородивших дорогу военных машин с зелеными фургонами.

— Ельцин! Ельцин! — скандировала цепь простых безоружных людей, которая выстроилась против цепи милицейского заслона — в шлемах, со щитами и дубинками.

На солдат и милиционеров со всех сторон сыпались не только выкрики — на них лилось ликование революции, презрение к коммунистическому режиму, который сам себе подписал приговор, организовав жалкий путч с трясущимися руками главаря Янаева.

Алексей потерял в толпе напарника с татуировкой ВДВ, в одиночку протиснулся между двух машин в проулок. И был совсем близок к площади перед заветным домом, но наткнулся на цепь из военных «Уралов» и БТРов; несколько милиционеров стояли возле металлических ограждений.

— Сюда нельзя! Разве не видишь? Куда ты вылез? Давай, пошел обратно! — рыкнул на Алексея милицейский лейтенант.

— Мне телеграмму доставить! В штаб Ельцина! — смело прокричал Алексей, обескураживая лейтенанта. Тот огляделся, не понимая, что делать с курьером.

Тут Алексея Ворончихина окликнули со стороны военных машин, громко и пронзительно знакомо.

Получив письменный приказ о выдвижении полка в ночь на 19 августа 1991 года «в пункт назначения г. Москва», он с истовым воодушевлением произнес:

— Наконец-то!

Он произнес это слово, предчувствуя, что сотни и тысячи военных в едином порыве произнесли «Наконец-то!» Это слово — будто сигнальная ракета к атаке, к штурму. Хватит антирусского глумления на экранах! газетного измывательства над советским прошлым! трибунного галдежа демократов!

Полковник Ворончихин вел свой мотострелковый полк на Москву в приподнятом твердом духе, жестко принимая миссию: он исполнит любой, даже самый крутой расстрельный приказ — лишь бы пресечь горбачевскую смуту и вакханалию плодившихся барышников.

«Наконец-то!»

Но Павел Ворончихин плохо знал Москву. Он окончил здесь Военную академию имени Фрунзе, но столицу по-настоящему не расчувствовал, не вник в ее разнородные, многонациональные уклады, в ее чиновно-торговую и богемную ипостаси. Занятый военной наукой, он и не вдумывался, что в Москве почти треть жителей русскими не приходились. Огромные диаспоры татар, азербайджанцев, армян, евреев, казахов, грузин, чеченцев жили тут по своим, отличным от русских законам и традициям. Большинство московской неруси все беды в стране валили на русских, и русских — то тихо, то в открытую — презирали за политику КПСС… Но это была лишь одна из красок Москвы, лишь одна специфическая грань многогранной столичной действительности.

Он не сознавал, что здесь, в Москве, люди, хотя и страдали от горбачевской разладицы, но коммунистический рай ими был уже навсегда отвергнут. Он не представлял, что здесь, в самом обеспеченном городе страны, уже сбилась крепкая прослойка частников — ларечников, магазинщиков, рестораторов, а главное — крупных, покуда не афишированных воротил, которые имели «лапы» и рычаги управления в Кремле, в ЦК, в союзном правительстве, во влиятельном московском исполкоме. Москва, не то что Россия, уже безоговорочно заглотила капиталистическую блесну удовольствий и свобод. Здесь процветала не только вульгарная «гласность» газетчиков, здесь процветала свобода торгашеских выгод и секс-удовольствий, новая бандитская романтика и гульбища интеллектуальной элиты. Он не мог оценить рвение к капиталистическим благам до истерии вольнолюбивой и всегда великолепно продаваемо-покупаемой московской интеллигенции, к речам которой, по наивности, русский человек вострил ухо.

Однако и тут была не вся картина — фрагмент, лишь некоторые мазки с полотна столицы… Ах! сколь многого не знал Павел Ворончихин про стольный град государства Российского, вернее — трещавшего по всем швам СССР.

В те августовские дни 91-го года никто не ждал, — а коли ждал, то тихо, без рукоплесканий, — гусеничные и колесные военные махины на искушенных свободой московских улицах. Москва в ту пору к военным и вовсе не благоволила. Рядовой состав армии вызывал небрежение или жалость, подобную жалость вызывали неприютные занюханные беспризорники. А офицеры казались людьми с чугунными головами, в которых застоялись советские догмы. Человек в погонах давно здесь утратил престиж. Отпрыски даже московских середнячков косили от службы со всеми возможными ухищрениями.

Впустив в свое лоно чужеродные городским кварталам лязгающие танки, многоколесные БТР, с задиристыми стволами пулеметов и малокалиберных пушек БМП, тентованные неуклюжие «Уралы», Москва девяносто первого скоро обезличила их, смыла с них воинственность и строгость, приручила… Солдат угощали шоколадками «сникерс», кисло-сладенькими сигаретами «LM», лимонадом из больших пластиковых туб, пепси-колой; сердобольные бабушки приносили «солдатикам» «пирожки домашние с капусткой», «кефирчик», «конфеты «Коровка». Командиры не могли, подчас не хотели уследить за всеми отступлениями от служебных обязанностей рядовых, прекратить их сношение с гражданскими. Солдаты стали как дети, поразмякли. У них и не было причин вздорить, грубить, заслоняться от граждан столицы, шугать их от бронетехники или играть в глухую молчанку. Девушки позировали на гусеницах танков на солнечной Тверской.

Батальонные, ротные офицеры тоже оказались сбитыми с толку, усомнились в правильности выбранной расстановки, в действиях, точнее, в полном бездействии Государственного комитета по чрезвычайному положению. С каждым часом этого бездействия все происходящее оборачивалось авантюрой, фарсом, очередной подставой. Загнанные в каменные лабиринты гигантского города бронемашины выглядели нелепыми экспонатами военной техники под открытым небом. Командирская строгость, окрики подчиненным стали потехой для гражданских.

Павел Ворончихин то и дело запрашивал «верха», штаб дивизии, самого комдива, кипятился:

— Вы что, нас на посмеянье выставили? Каков план действий полка?

— Ждать указаний! Не поддавайтесь на провокации. Оставаться в районе дислокации, — неумолимо отвечал комдив.

Начальник штаба дивизии в очередной сеанс связи — по секрету — признался: