История упадка. Почему у Прибалтики не получилось - Александр Носович

Теперь непонятно, что будет с работниками многочисленных гостиниц, кафе, ресторанов Юрмалы, со строительными компаниями и риэлторскими агентствами, наконец, с обычными горожанами, жившими сдачей в аренду своих квартир и дачных домов в туристический сезон, продажей сувениров. Скорее всего, их ожидает стандартный путь: чемодан, аэропорт, Ирландия, и лишившуюся туристов с востока Юрмалу ждут «тощие» годы.

Но для многих латышей даже это — достижение и успех. Настоящая Юрмала — она именно такая: пустая и безлюдная. О Санкт-Петербурге говорят, что этот город выглядит красивее всего в период белых ночей именно потому, что почти нет людей, машин, громких звуков — город не любит всего этого бурления жизни на фоне его идеальных геометрических форм. Так же и курорты балтийского побережья: Пярну в Эстонии, Юрмала в Латвии, Неринга и Паланга в Литве — всем им претят южные краски и жизнелюбие. Наконец-то заживут…

Настоящая Прибалтика — это меланхолический, изысканно-грустный пейзаж, идеальный для людей с расстроенными нервами, которым противопоказаны резкий свет, шум, движение. Тихо колышутся сосновые леса, шелестит вереск, тянутся километрами песчаные дюны — пусто и безлюдно кругом. Зачем этой умиротворенной блеклой картине праздные толпы туристов, запах фаст-фуда на пляже, крики, хохот, громкая музыка, «звон пиастров», рокот мощных движков дорогих авто? «Блюз под дождем» Раймонда Паулса — вот для него идеальное музыкальное сопровождение; никакая не ламбада, не шансон. И, конечно, не нужно всех этих богатых до неприличия, ярко разодетых и сметающих всё в бутиках русских — пусть тратят свои деньги где-нибудь в Анталии, Греции, Кипре, Италии, да, наконец, в Крыму. А если местным без туристов не на что будет жить, то пусть пакуют чемоданы и тоже едут на заработки — границы открыты.

В широком смысле именно такой подход и является для прибалтийских народов идеологией «успеха», дающей основания считать позитивными 25 лет их постсоветского развития. Так проявляется пресловутый культурный код литовцев, латышей и эстонцев: то, что всем внешним наблюдателям, начиная с американских экономистов Пола Кругмана и Марка Адоманиса и заканчивая автором этой книги, видится упадком, для самих же прибалтов — успех, потому что это возвращение к их естественному состоянию. Back to the roots.

Многие столетия этим народам не давали жить и развиваться так, как им нравится. Большие народы-завоеватели строили на их землях города, устраивали на них войны, мучили коренных обитателей то грамотой, то христианством, то электрификацией, то космическими полетами. А зачем им всё это? Кто знает, если бы воспоминания о немецком господстве в социальной памяти прибалтийских народов были живы и актуальны, то не разрушили бы эти народы ганзейские центры Риги и Таллина, как они разрушили советские фабрики и заводы? Даже без оправданий про требования Евросоюза, про реакторы «чернобыльского типа» консервативная часть литовцев поддерживала закрытие Игналинской АЭС. Потому что зачем им на своей земле это чужеродное тело? Никогда у литовцев этого не было — и вдруг появилось. А у самих литовцев спросили? Может, им столько энергии не нужно? А сколько нужно энергии, столько литовцы и будут покупать. Причем не у России, у которой покупать слишком дорого, а на Западе, где покупать ещё дороже, но зато — не у России…

В прибалтийских рассуждениях такого рода чувствуется какая-то стариковская вредность. Литва, Латвия и Эстония — это совсем молодые государства (даже если отсчитывать их существование с 1918 года), но самые актуальные темы, которые там обсуждаются, их активная повестка дня — это проблемы стареющего общества.

В Прибалтике почти не говорят о будущем, и политический класс этих стран не предлагает обществу какой-то модели будущего. Есть ЕС и НАТО — да и ладно, ещё поскрипим. Но общество, впрочем, никаких моделей и не требует: кто хочет себе и своим детям будущего, тот уезжает. А остающемуся пожилому поколению гораздо приятнее поговорить о старине. Про «оккупацию», про депортации, про репрессии.

Не то чтобы в Прибалтике всего этого не было. Тяжелые страницы есть в истории каждого народа. Однако сегодняшняя Россия не живет памятью о тяжелейших страданиях русского и других населяющих её народов в XX веке, не бередит без устали эту рану. Можно возразить, что это результат исторической политики российского руководства, ни в коем случае не обосновывающего свою легитимность противопоставлением себя советскому времени. Но ещё более показателен украинский пример.

В 2007–2009 годах экс-президент Виктор Ющенко именно по польско-прибалтийской модели сделал политику исторической памяти главным приоритетом своего президентства. Прибалтийские коллеги из музеев оккупации даже помогали украинцам создавать мемориальный комплекс жертвам голодомора в центре Киева. Все ключевые элементы прибалтийской исторической политики были те же: «свой холокост» — голодомор в данном случае, героизация радикальных националистов, воевавших на стороне Гитлера, бесконечные разговоры о страданиях украинского народа под заунывную музыку на фоне тлеющей свечи… Эта политика привела к практически единодушному отторжению украинского общества. Причем всего: и «схидняков», и «западенцев», и «совков», и «бандеровцев». Это отторжение объединило Украину и примирило два берега Днепра: даже те украинцы, что были согласны с основными постулатами политики исторической памяти, поддержали требования жить сегодняшним днем и решать насущные проблемы вместо того, чтобы заниматься мертвечиной и вгонять народ в депрессию воспоминаниями о былых страданиях. В итоге Виктор Ющенко вошел в мировую политическую историю как президент, получивший рекордно низкий результат при попытке переизбрания на второй срок. Оказалось, что его историческая политика не столько по содержанию, сколько по стилистике противоречит культурному коду украинского народа.

Но у прибалтийских народов, видимо, другой культурный код: у них все разговоры политиков про страдания, про жертвы, про депортации и «свои холокосты» проходят на ура. Некоторых они буквально заводят.

В Прибалтике торжествует политическая некрофилия — культура смерти.

Это не значит, что данная культура присуща ей изначально и идеи жизни и развития чужды прибалтийским народам. В конце концов, великий завод ВЭФ был основан в 1919 году — на первом году существования Латвийской республики. Литовцы в Средние века были основателями империи, претендовали на объединение русских земель и на равных создали унию с Польшей. Эстонцы в Советском Союзе считались экспериментаторами, инициативно внедряющими самые прогрессивные методы ведения социалистического хозяйства.

Однако 25 лет назад случился исторический реванш национал-консервативных сил. И теперь те, кто хотят жить дальше, эмигрируют, а остающиеся утверждают в Прибалтике свою культуру смерти. Их идеал — страна как музей народного быта под открытым небом (не случайно местные политики в своем внешнем облике и в символике своих партий очень часто обращаются к этнографическим мотивам). В истории культуры часто бывали случаи, когда декаданс — упадок, увядание, медленная смерть — признавался вершиной и идеалом развития. В историческом развитии Прибалтики восторжествовал именно декаданс.

Возможно, стоило бы воспользоваться принципом «каждому — своё» и признать за прибалтами их особое балтийское счастье, их субъективный успех. Может, и стоило бы, но есть одно «но». Сами литовцы, латыши и эстонцы на уровне своих Конституций признают смыслом и конечной целью своего существования, существования собственных национальных государств сохранение своих маленьких народов.

Однако именно «балтийский путь» — выбранная этими странами после распада СССР модель развития — ведет к тому, что титульные нации Литвы, Латвии и Эстонии через несколько десятилетий прекратят своё существование, а литовский, латышский и эстонский языки исчезнут, станут мертвыми языками.

«Что касается новой эмиграции, то значительная часть эмигрировавших уже не хочет на социальном, культурном уровне связывать себя с латышами. Это связано с фрустрацией, несбывшимися надеждами на национальное государство, национальное „чувство плеча“, вместо которого получили торжество материальных интересов, деньги, жадность, крайний индивидуализм и нежелание общаться ни со своими, ни с чужими», — говорит профессор факультета гуманитарных наук Латвийского университета Леон Тайванс, предрекающий своему народу вымирание. «Как показывают исследования, третье поколение эмигрантов уже не знает литовского языка. От полумиллиона литовских эмигрантов конца XIX — начала прошлого века сегодня не осталось никаких следов. В конце Второй мировой войны, летом и осенью 1944 года, вместе с отступающей немецкой армией на Запад ушли около 60 тыс. литовцев. Сначала они несколько лет жили в Западной Европе, а потом все уехали в США, Канаду, Австралию. И кто вернулся? Единицы», — говорит литовский историк, профессор кафедры истории Литвы Вильнюсского педагогического университета Людас Труска. Все разговоры о том, что наши люди и на чужбине останутся литовцами, латышами и эстонцами, являются очередным прибалтийским мифом.