Юность в кандалах - Дмитрий Великорусов

На проверке я сидел в локалке на скамейке, в столовую плёлся сзади строя, опираясь на кого-либо.

Москва, осмотрев мою рану, спросил телефон моих родителей.

— Зачем? — спросил я.

— Надо так, — кратко ответил он, и я не стал вдаваться в подробности.

Мазь Вишневского не помогала, а ноге становилась всё хуже. Сквозь рану было видно кость. На осмотре в санчасти, врач начал поговаривать, что меня нужно везти на Синт, и возможно потребуется ампутация конечности. От этого меня бросило в холод. На Синте и так было очень плохо. Но ещё страшнее было потерять ногу.

Говорили, что на Синте как на СИЗО-1. Рулят там бл*ди, которые ломают прибывших, вне зависимости от их положения на зоне. Наша зона считалась самой худшей в области, рассказывали, что когда на Синту другим арестантам, говоришь, что ты с ИК-13, у них округляются глаза, потому что репутация нашей колонии летела впереди неё, несмотря на то, что вся область была красная, кроме тубонара и крытой.

Но до этапа не дошло. Меня вызвали в штаб, где я расписался за лекарства, которые прислали мне родители. Это были витамины, шприцы и антибиотики. Всё это передали в санчасть, где мне начали ежедневно прокалывать уколы антибиотика и витаминов. Нога начала потихоньку заживать, и вскоре воронка затянулась, оставив на ноге глубокую ямку и шрам, который имеется до сих пор. Не знаю уж, что это было, возможно, стафилококковый сепсис, возможно, нечто иное, но, если бы не Саня Москва, неизвестно, как бы всё закончилось. Он позвонил моим родителям и продиктовал им необходимый перечень лекарств, который они экстренно и выслали из столицы.

— У тебя труба что ли есть? — спросил я у него, когда мы остались вдвоём в кабинете ТБУ.

— Тише, — сказал он. — Ты же знаешь, тут и у стен есть уши.

Это была правда. Зона была сучьей, и тут каждый второй был кумовским.

Вскоре он позвал меня в мусульманскую молельню.

— Зачем мне туда? — спросил я, не понимая. Да и Москва не был мусульманином.

— Проходи быстрее, увидишь! — сказал он, и я зашёл внутрь.

Молельня была небольшой, на полу лежали ковры, стены исписаны различной арабской вязью, окна занавешены. В молельне были её завхоз и несколько мусульман, делающих намаз. Мы сняли обувь и по коврам прошли в угол, где Москва дал мне мобильный телефон.

— На, позвони родителям, скажи, что вылечился, — сказал он.

Я молча головой показал на мусульман, дескать: «Не стуканут ли?».

— Нет, эти нет, — ответил он.

Я начал звонить. Завхоз молельни и, по совместительству, глава джамаата смотрел на нас, а стоящие на коленях мусульмане, так и не меняли позы, продолжая читать молитвы.

— Алло, — сняла трубку мама.

Я так был рад её слышать. На свидания я ездить запретил, ещё когда был проездом на Капотне, зная, что везут меня в Саратов, за тысячу километров от дома, а мобильных в зоне не было. Легальными таксофонами я не пользовался. Во-первых, достаточно дорогой тариф и нужно заморачиваться с оформлением карты, во-вторых, я не люблю, когда меня прослушивают. Времени на разговор было немного, труба видимо была не Москвы, он её с кем-то делил, да и звонить с мобилы в этой зоне очень большой риск, поэтому я рассказал, что со мной всё в порядке, болезнь ушла, поблагодарил за лекарства, спросил всё ли у них нормально и попрощался.

Выходил я из молельни в приподнятом настроении, всё-таки разговор с родителями сильно бодрит.

Побег

Однажды ночью весь отряд подняли бригадиры и выгнали в локалку строиться. Никто не понимал, что случилось, да и сами активисты мало что соображали. По плацу носились мусора, матерились, затем зашёл сонный дежурный и начал нас пересчитывать.

Оказалось, что в зоне случилась попытка побега.

Два козла, дежуря этой ночью на посту СДП, решили попробовать сбежать. Залезли на крышу козлодёрки, спрыгнули с неё на запретку и начали её пересекать. Неудачливые беглецы были замечены с вышки, и вертухаи стали стрелять в воздух. Один козёл, как услышал выстрелы, сел на жопу прямо на запретке и от страха наделал в штаны, другого, более смелого, на следующей полосе догнала собака.

Полосу «склонен к побегу» в зоне можно получить только за одни разговоры об этом. За реальную попытку светит уголовный срок. Говорили, что за побег накидывают три года. Пересчитав все отряды посреди ночи, мусора нас завели обратно в барак. А беглецов с утра увезли на СИЗО-1 в Саратов за добавкой к сроку.

Побег имел свои последствия. На только начавшей размораживаться после бунта зоне закрутили гайки. Молва о побеге вышла за пределы колонии. В лагере ввели особое положение. Регулярно стали приезжать проверки из Саратовской управы и Москвы. На время таких проверок нас загоняли в локальные участки, где мы могли часами стоять в строю, ожидая, пока по плацу пройдёт очередная шишка из ГУФСИНа. Иногда нас даже не выводили на работу, потому что ожидалась серьёзная проверка, и весь день приходилось торчать в отряде. Мусора начали проводить чаще шмоны. Нагрянули даже в клуб, перевернув его кверху дном. Но на чердак забраться так и не смогли. Туда вела очень хилая лестница, и опытные циркачи могли лазить за реквизитом, но мусорам это так и не удалось. Перешитую робу из-за проверок стали запрещать даже активистам. Завхозы переоделись в обычную казённую робу с полосками. Я об этом особо не жалел, учитывая, что пока был в санчасти, неизвестный м*дак украл мои лепни.

Но небольшие последствия разморозки всё же ощущались. Всё больше сухарей уехали куда им полагается — в обижню. А сухарей таких по зоне было немало, около десятка, включая того московского петуха-околофутбольщика. Он жил с другими огородниками в соседнем седьмом отряде, и как-то я увидел, что вот уже идёт с петухами. Тоже рассухарили.

Сухари заслужили такую участь, ибо почти все были стукачи. Но как-то к нам в четвёртый отряд поднялся парнишка с СУСа. Двигался он нормально, активисты его не трогали, никто не гнобил, и общался он с другими вполне на равных. Но при этом ни с кем не полоскался и жил отдельно и от обиженных, и от массы. В столовую не ходил, ел только в пищкомнате отряда, куда привёз из СУСа свой стол. Поговаривали, что он был отрицаловой, которого не смогли сломать физически и обоссали. С «гаремом» он по-прежнему считал недостойным для себя иметь что-то общее, но и в массу не лез. Видимо, надеялся когда-либо решить за себя вопрос. Правда