Ницше и нимфы - Эфраим Баух

Прямо в постель сочится малиновая пастель цветов, стаями обсевших кусты.

Прогулка воспринимается мной, как освоение тайников собственной души.

Иногда ухожу до вечера, и меня сопровождает птичья рулада, прошлогодние, высохшие и повисшие, никому не нужные плоды рядом с голубизной неба без облаков и солнца, потягивающегося по-кошачьи к закату, в желании погрузить всех здесь, на этой стороне земли, в дрему и душевный покой. И я воткан в это окружение, и меня не сдвинуть без того, чтобы сотрясти это объемлющее меня Сущее, смещаемое и смущаемое ходом нетривиального моего мышления и моими ходами на шахматной доске жизни.

Такая уж моя, сводящая с ума, сущность: чем глубже погружение в покой, тем сильнее душевная тревога. И гонит она меня с места, особенно, если оно действительно райское.

Открытие Достоевского

Я искренне завидую беспечности моих ближайших друзей.

Меня же просто опаляет надвигающееся грядущее, которое сменит нынешнее — мышиное — веком машинным.

Предвестники его — стволы, изрыгающие массовую смерть, уже взведены и ждут своего часа. И все, отринутое мной, отжившее, с хищностью неудовлетворенного убийцы тоже замерло в ожидании.

А все мои суетные дела, даже новые издания моих книг — двухтомника «Человеческого, слишком человеческого» с новым предисловием, «Рождения трагедии», готовящиеся к печати новые издания «Утренней зари» и «Веселой науки», недавно вышедшая «По ту сторону добра и зла», никого не колышут. Ну, некий Видман опубликовал в бернском «Бунде» рецензию на эту последнюю книгу, но лучше бы он этого не делал, хотя и похвальна многолетняя беспечность швейцарцев, как всегда, уверенных, что их-то война не коснется.

В остальном пространстве Европы застоявшееся время с остекленевшими глазами незыблемости, с невыносимой для меня ненавистью ведет за мной слежку. Но ведь, так или иначе, невозможно жить со столь тонкой кожей, чувствительной к невежеству, стяжательству, лжи.

А, впрочем, самому же мне порой непонятно, почему это меня так напрягает.

Да провались этот грядущий мир в тартарары, лишь бы мне чаю выпить, как говорит герой новеллы Достоевского «Записки из подполья», гениального русского писателя.

Удивительно, как Лу, так основательно приобщавшая меня к русской культуре, более того, шутливо обрисовавшая мой облик в глазах русского человека, как вислоусого, пухлощекого, жовиального толстяка, помесь запорожского казака и украинско-польского крестьянина, закусывающего горилку квашеной капустой, перечислявшая всех русских классиков, даже не упоминала имени Достоевского.

Несколько дней назад, при случайном посещении книжной лавки, мне бросилась в глаза только что переведенная на французский язык книга «l'esprit souterrain» («Записки из подполья»).

Столь же случайно было это со мной в возрасте двадцати одного года с Шопенгауэром, в тридцать пять лет со Стендалем, и, вот сейчас, в сорок два года — с Достоевским.

Инстинкт родства — или как это еще назвать, — среагировал моментально.

Таково оно — прикосновение Судьбы, словно кто-то ненароком притронулся к твоему плечу. Всегда внезапно «Его величество Случай», как говорил Стендаль, настигает средь бела дня в каком-нибудь суетном углу жизни.

Может, потому я холост и не имею детей, что, подкладывая такой динамит под сложившийся и слежавшийся мир, не хочу ставить под угрозу близких, а дальних мне не жаль. Да и кто они, эти дальние, — немцы, которые никогда не смогут состояться. Они все время пребывают в становлении и развитии. И это развитие в союзе с немецким пивом и немецкой музыкой рвется онемечить Европу.

Тоску развевает нечаянная радость: великолепное письмо от Ипполита Тэна, которому я послал «По ту сторону добра и зла».

Я опять в Ницце.

Все же, притащил с собой разбухший чемодан с кучей бумаг, впопыхах собранных со столика и полок в Сильс-Марии.

Номерую клочки бумаги, на которых начерканы часто с трудом разбираемые мои записи к предполагаемой, думаю, главной моей Книге, быть может, после «Заратустры» с условным названием — «Воля к власти» (Переоценка всех ценностей).

Не забывать, что по-немецки «Wille zum Macht» это — «Желание власти».

Я уже предвижу, что переведут это на другие языки как «Волю к власти», несущую опасную жестокость в этот, и без того движущийся к ожесточению и ненависти, мир.

Ничего не могу поделать с собой: верчусь, как белка в колесе.

Низ колеса — прибрежные Ницца и Венеция, верх — альпийская Сильс-Мария. Колесо это вкатывает меня в новый тысяча восемьсот восемьдесят седьмой — сорок третий год моей жизни.

Октябрь уж наступил. Иногда с удивлением обнаруживаю себя цитирующим переведенные мне Лу строки русских поэтов.

Так же походя, как все в моей жизни, обнаруживаю, что пишут о моей последней книге в немецких журналах. Просто какая-то жуткая мешанина из невразумительностей и неприятия. То моя книга — «несусветная чушь», то она «дьявольски расчетлива», то я заслуживаю, чтобы меня отправили за нее на эшафот. То меня величают «философом юнкерской аристократии», то сочувствуют, как Фаусту девятнадцатого столетия, то осторожно отодвигают в сторонку, снабжая наклейками «динамит» и «изверг». Чтобы приобрести такие познания обо мне, им понадобилось почти пятнадцать лет.

А между тем, если бы они хоть что-нибудь поняли из моего первого произведения, «Рождения трагедии», от меня уже бы тогда аналогичным образом шарахались и открещивались. Но в те времена я еще скрывался чем-то привлекательным для них силуэтом за нежной вуалью, и меня чтили немецкие бараны так, будто я сам к ним принадлежал.

Всем этим я поделился с Францем Овербеком, с которым встретился в апреле в Цюрихе.

Только ему я могу себе позволить исповедаться. Но он опережает меня и впервые открывает мне свою душу верующего христианина, священника, взволнованно рассказывая, как в молодости Бог настиг его внезапно, излился на него подавляющей непомерностью, овладевшей его душой с неотступностью. Франц явственно ощущал, что его видят и знают, прежде, чем он сам себя узнал, и мучительно переживал отсутствие связи с источником, его породившим, и в то же время страшился установить эту связь. Он уверен, что некое всевидящее Око проникает во все, что неподвластно оку физическому.

Я слушал его с жадным вниманием, ни с чем, что он говорил, не соглашаясь, но в душе завидуя его цельности

Осенью провожу месяц в Венеции, работая вместе с Петером над корректурой новой книги — некого продолжения «По ту сторону добра и зла»— «Генеалогии морали».

С конца октября — опять Ницца. Пытаясь разорвать хотя бы на какой-то миг плотную пелену отделяющего меня от людей одиночества, жалуюсь в письме Францу Овербеку, с которым так и не завершил разговора в Цюрихе, на прошедшее ужасное десятилетие болезни, которое вряд ли бы кто-либо выдержал. И болезнь-то необычная — непонятная врачам и не поддающаяся никаким лекарствам, включая наркотики.

Догадывается ли кто и, вообще, может ли догадаться, что сделало меня больным, что держит меня в жажде смерти, мягко обнимающей меня своими лапами, но не смыкающей окончательно объятия?

Я-то знаю: корни всех моих порой непереносимых недомоганий произрастают из слишком низкого порога моей чувствительности, и, жалуясь всем и каждому о своем состоянии, я потакаю ему из одного желания — не прерывать поток мыслей, текущий из рога изобилия ценой этих страданий.

При всех моих нападках на Рихарда Вагнера, лишь он один, пожалуй, проявлял милосердие к моим страданиям, быть может, даже больше, чем Мама и Лама.

Конечно, Мама любила меня, но, весьма своеобразно.

Согласно русской пословице, переведенной мне Лу, — люблю, как душу, трясу, как грушу. За эти, я бы даже сказал, страшные десять лет, я по горло насытился одиночеством, без всякой возможности и средства сопротивляться ему. Проживание в этой отчаянной пустоте, все же, усиливало во мне уверенность, что в грядущем по настоящему оценят мою философию, которая осветит путь человечеству.

Подтверждением этому служит неожиданно полученное сейчас, в конце года, письмо от Георга Брандеса: «Вы принадлежите к немногим людям, с которыми мне хочется говорить».

Брандес ввел в духовную атмосферу скандинавских стран мою философию. Насколько я понимаю, он решил набраться терпения прочесть мои книги, присланные издателем Фриче. Но до того втянулся в это занятие, что уже не мог оторваться от моих произведений.

В письме ко мне он признался, что пришел в ужас: ведь никто в Скандинавии даже понятия не имеет обо мне, по его мнению, воистину великом мыслителе. Он собирается прочитать курс о моей философии в Копенгагенском университете. И потому просит прислать мою биографию и одну из последних фотографий. Он согласен со мной в том, что внешность человека позволяет лучше понять его внутренний мир.