Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович

Он осмотрел землянку и отыскал жестяную банку с мясными консервами. Открыл её ножом и подошёл к раненому. На ломаном французском языке спросил:

— Хочешь? Есть хочешь?

— Пить.

Он снова дал ему попить из фляги. И опять подумал, на этот раз уверенно: «Да. Он такой же, как я». Присел рядом, не выпуская из рук винтовки, поглядывая на дверь и на отверстие в потолке. «Вот когда люди поймут, что они все одинаковы, — войны не будет»… Задремал и вдруг вскочил, разбуженный артиллерийским обстрелом. Это били немцы. Они клали снаряд за снарядом на свои бывшие позиции, думая, что там укрепились французы.

Один из снарядов угодил в землянку, и Никита снова потерял сознание…

Позже, когда немцы вернулись на старое место, они подобрали его и с десятком таких же контуженных и раненых солдат иностранного легиона отправили в тыл. Ни один из сенегальцев не попал в плен. Говорили, что последний из них сам себе размозжил голову о столб.

В деревне, от которой остались одни печные трубы, их соединили с другой группой пленных и погнали в тыл. Через неделю, при переходе через какую–то реку, Никита спрыгнул с моста в воду и сбежал. А ещё через два дня его схватили, когда, голодный, обессиленный, он спал во ржи. Он увидел над собой чужие лица, охотничьи ружья.

Немцы избили его, связали и заперли в пустом огромном амбаре. Перекатываясь, сжимая от боли зубы, он нашёл в стене острый гвоздь и перетёр об него верёвку. У Никиты хватило силы выломать несколько досок и выползти из амбара. Долго пробирался задами деревни, отвязал лодку и поплыл в ней по течению, лёжа, отдыхая, затем оттолкнул её и пошёл в глубь леса.

58

Поезд медленно, но упорно приближался к Петербургу. В Вологде долго стояли… Дуся сбегала на рынок, купила ярушников, зелёного луку, яичек, молока; принесла чайник кипятку… Состав отогнали на запасный путь. Скрипя и лязгая железом, напротив остановился санитарный эшелон. На перрон выскочили сестрички в серых платьях, в белоснежных косынках с красным крестом; выбрались загорелые солдаты с подвязанными руками; бросив на камни костыли, спрыгнул молодой парень, подгибая забинтованную ногу.

Со злостью поглядывая на Дусю, Татауров лихорадочно думал, как бы от неё избавиться. Её нежная опека поднимала в нём волну ненависти. «Навязалась на мою шею… Куда я с ней, с брюхатой–то?»

Чтобы не разговаривать, сделал вид, что спит… Ночью вышел — будто до ветру. Распахнул дверь, стал на подножке. Подъезжали к какой–то станции. Прямо в поле солдаты варили на таганках пищу — аппетитно тянуло пригорелой пшёнкой… Вагоны защёлкали на стыках рельсов, поезд замедлил ход. Череповец. Татауров воровато огляделся, спрыгнул на перрон… Вздохнул, подумал: «Теперь она меня ищи–свищи»… Под фонарём пересчитал свои и Дусины деньги.

Через сутки он сел в другой поезд, сошёл с него в селе Рыбацком и на трамваях добрался до угла Невского и Литейного. Устроившись на старом месте, — в меблированных комнатах Глебовой — он помылся, привёл себя в порядок и пошёл к Коверзневу. Но вместо него застал Нину Георгиевну. Она обрадовалась его приходу, похвасталась своим крошечным сыном, всплакнув, сообщила, что Валерьян Павлович с Никитой не успели выехать из Франции и сейчас неизвестно, когда от них можно ждать письма.

Татауров пособолезновал ей, похвалил сына и выпросил взаймы изрядную сумму.

Цирк «Гладиатор» ещё был открыт. В нём проходил очередной чемпионат. Однако многие борцы оказались мобилизованными, даже арбитр работал последние дни… Говорили, что, как Джан — Темиров ни старался, всё расползалось по швам…

Впервые в жизни попав на приём к хозяину, Татауров очень волновался, но Джан — Темиров, глядя на него одним глазом, похвалил его за то, что он вернулся, и предложил взять в свои руки чемпионат.

— Всё–таки вы любимый ученик Коверзнева, — сказал он. — У вас есть авторитет и среди борцов, и среди публики… А насчёт армии… — он сделал паузу, почесал мизинцем тоненькие, как стрелка, усики и добавил: — Я советую сходить к Манасевичу — Мануйлову — он всё устроит. Только учтите: он мало не берёт.

Татауров не отважился заикнуться об авансе, решив, что для этой цели ему хватит Нининых денег.

Стороной разузнал о Манасевиче — Мануйлове. Оказалось, что это человек необыкновенной судьбы. Усыновлённый сибирским купцом, он из еврейского оборвыша, сына каторжника, превратился в приближённого самого графа Витте; за свою жизнь он предал не один десяток революционеров, побывал у папы римского, подкупал французских газетчиков, встречался с Гапоном, сколотил огромное состояние; сейчас дружит с самим Распутиным…

«С ним не пропадёшь», — уверенно подумал Татауров.

Он давно понял, что надо держаться за таких людей, как Мануйлов. Недаром Иван ещё два года назад променял Верзилина на Коверзнева… Настроение поднялось. Купив несколько золотых медалей у мобилизованных борцов, он нацепил их на пиджак и пошёл к выкресту. В приёмной у того было много народу — пришлось ждать. Пятьсот рублей, медали и мельком показанный альбом сделали своё дело — Мануйлов дал записку на призывной пункт. Врач для видимости попросил борца раздеться, потыкал пальцем в стянутые шрамы от нарывов, полюбовался татуировкой, сказал:

— Переделаем ваш фурункулёз на туберкулёз… Да ещё подчеркнём, что два ребра сломаны… Всё… Живите–здравствуйте на благо русского спорта.

Через несколько дней Татауров уже самодовольно любовался новой афишей, висящей на цирке «Гладиатор»: «Обязанности арбитра исполняет ученик профессора атлетики В. П. Коверзнева — чемпион мира Иван Татуированный…» Работать с маленькой труппой было нелегко, но публика всё–таки посещала чемпионат… Джан — Темиров оценил старания нового арбитра — в запечатанном конверте выдал премию: пятьсот рублей… Татауров надеялся, что со временем всё наладится, войдёт в свою колею, тем более что русская гвардия ворвалась в Пруссию и Галицию. По всей вероятности, к новому году наши войска займут Берлин… Но неожиданно пришла страшная весть: на Мазурских озёрах разгромлена армия генерала Самсонова; ходили слухи, что застрелился сам главнокомандующий…

С удивлением Татауров вертел в руках воинскую повестку. В огромном зале городской Думы никто не посмотрел на его военный билет. Ему приказали раздеться, измерили его рост, ширину грудной клетки, посмеялись над кошкой и мышкой на ягодицах, заставили одеться и мелом написали на груди какие–то непонятные буквы. Он испуганно бегал от стола к столу, показывал вырезки и медали, военный билет. Всё было напрасно. У одного из столов он столкнулся с таким же испуганным Леонидом Арнольдовичем Безаком. Глядя на меловые клейма, они отошли в сторону и поплакались друг другу на свою судьбу. А через день они уже маршировали на Глухоозерской ферме за Невской заставой… «Встать! Лечь!», «Встать! Лечь!», «Кру–гом!», «Коли!», «Куда штык завязил?», «Морду разобью!», «Ать, два!», «Кругом!», «Не знаешь, где лево, где право, истукан!», «Кто есть враг внешний? Чего моргаешь толами–то?», «Напра–во!», «Получай по морде!», «Нале–во!», «Я тебя научу, сукиного сына!».

В полночь Безак мёртво валился на нары, сквозь рыдания шептал Татаурову:

— Я больше не могу так… Я не выдержу… Так можно сойти с ума…

Он осунулся, живот его совсем ввалился, ремень висел, обмотки поминутно развязывались, волочились по грязи. Из–за этого ему чаще других попадало от унтера. Татауров смотрел, удивлялся–не верилось, что этот человек приходил к ним в цирк в смокинге и запанибрата разговаривал с Джан — Темировым. Оглядев себя, вздыхал.

А Безак всё чаще и чаще нашёптывал:

— Я не выдержу… Давайте сбежим? А? Давайте? Уедем из этой проклятой страны за границу… Счастливые Коверзнев с Сарафанниковым — живут в Мадриде…

— Тише ты, — зажимал ему рот Татауров, боязливо озираясь по сторонам. Забывался кошмарным сном…

В казарме тяжело пахло мокрыми шинелями, махрой, переваренной грубой пищей… В глубине коптил камелёк, ходики отсчитывали время. Татауров вскакивал, таращился в темноте на стрелки часов, с тоской думал, что опять не выспится… Утром унтер выгонял на волю в одних нижних рубашках, вместо уборной бежали в загаженный лесок, бегом — обратно… «Переходи на шаг!.. Оглох — не слышишь команды!»… «Запевай!».