Изгнание - Лион Фейхтвангер

Однажды за обедом на улице Ферм — их было пятеро за столом, и Леа разговаривала с кем-то посторонним, — Гейдебрег задал Визенеру свой любимый вопрос: «Есть новости из Африки?» Визенер, обеспокоенный тем, что Леа услышит и догадается, о чем речь, ответил уклончиво. Но Гейдебрег с досадной настойчивостью продолжал все о том же. Он, конечно, не называл имен и пользовался конспиративным жаргоном. Визенер с тревожным чувством заметил, что Леа насторожилась. Она вообще была необыкновенно догадлива; вполне возможно, что она поняла, о чем речь.

Но когда гости ушли и Визенер остался наедине с Леа, она держала себя как обычно. Она, безусловно, ничего не слышала. В этой истории он проявляет слишком большую пугливость и чувствительность. Напрасно он тревожится. Если Леа и слышала глупые разговоры Гейдебрега, то она не поняла их. Гейдебрег выражался очень туманно. «Крупная охота требует долгих приготовлений» — это было самое рискованное из всего, что он сказал: почему, в самом деле, непременно отнести это к «ПН»?

Визенер ошибся. Леа слышала, Леа догадывалась и опасалась, что догадка ее верна. Еще до сих пор, когда Гейдебрег сидел рядом, от него веяло на нее какой-то жутью, которая втайне притягивала ее. Поэтому она чуяла что-то за его словами, и выражение «крупная охота» не давало ей покоя.

Она была у мадам Жаклин, своей косметички. С закрытыми глазами, с ватными примочками на веках, запрокинув голову, сидела она под «горным солнцем», освещенная его зеленовато-фиолетовыми лучами. Мадам Жаклин рассказывала всякие сплетни. Леа, где полагалось, выражала коротенькими репликами свое удивление или сомнение. Но она почти не слышала мадам Жаклин. Она думала: «Есть новости из Африки?» и «Крупная охота требует долгих приготовлений». Слова Бегемота, быть может, ничего не означали, а быть может, означали очень многое. Безошибочное и зловещее предчувствие подсказывает Леа, что они означают очень многое.

Фридрих Беньямин жив, Траутвейн оказался не прав, а Эрих прав. «ПН» напечатали подлую, идиотскую статью, Эрих свободен от своего обещания. Все это Эриха оправдывает, все это верно, но нисколько не меняет дела, ни для него, ни для нее. Если Эрих кует заговор против «ПН», она рассудком, быть может, его не упрекнет, но чувством она восстанет против пего, тут ничего не поделаешь.

«Есть новости из Африки?», «Крупная охота». Безусловно, речь идет о «ПН», о Траутвейне и Гейльбруне. Она хорошо знает Эриха. Он мстителен, злопамятен, хоть и разыгрывает из себя широкую натуру, он, должно быть, долго колебался, прежде чем начать кампанию против этих людей, он не лишен чувства порядочности. Но это только ухудшает дело. Значит, он, сознавая, как это низко, поддался своим дурным инстинктам. Траутвейн и Гейльбрун вечный укор ему. Неужели их выигрышная внутренняя позиция побудила его использовать свою выигрышную внешнюю позицию, чтобы напасть на них? К Сожалению, это очень, очень правдоподобно.

Мягкие руки мнут ее лицо. Она сидит в приятной истоме, мысли ее перескакивают с предмета на предмет. Эрих хорошо работает. В этом Бомарше он раскрывает самого себя, и он делает это в яркой, художественной форме. Он незаурядная личность. У него незаурядные способности. И все же пусть он приведет сотню убедительных доводов, доказывая, что его обещание потеряло силу, он знает так же хорошо, как и она, что оно не потеряло силы. Ягненок бедняка. Если он участник «крупной охоты», придется порвать с ним.

Все это — плод ее фантазии. Очень может быть, что Гейдебрег имел в виду вполне реальную охоту в Африке. У нее навязчивые идеи. Все, что она слышит, она переводит на свои отношения с Эрихом.

Ее лицо опять смазывают кремом, жужжит мотор, легкие теплые ветерки пробегают по коже лица. К чему все эти размышления, которые к лицу девчонке, все эти «в случае если» и «но». Достаточно спросить Эриха напрямик.

Мадам Жаклин готова. Леа рассматривает себя в зеркале. Но ответит ли он честно? И хочет ли она, чтобы он ответил честно? Разве она не предпочитает, чтобы он лгал и чтобы она не догадывалась, что он лжет?

— Вы прелестны, — делает комплимент себе и своей клиентке мадам Жаклин. В зеркале отражается спокойное лицо светской дамы.

Ужинала она вдвоем с Раулем. Рауль был молчалив, замкнут, как почти всегда теперь. Она неправильно поступает, уклоняясь от объяснения с мальчиком.

Она собралась с духом.

— Ошибаюсь я или ты действительно избегаешь последнее время мосье Визенера?

Рауль встрепенулся, испытующе посмотрел в ее озабоченное лицо, ей показалось, что он обрадовался, что у него большое искушение сбросить с себя какое-то бремя. Но он мгновенно опустил глаза и, разрезая бифштекс, ответил с наигранным равнодушием.

— Нет, я ничего не имею против мосье Визенера. — Однако он не донес отрезанного куска до рта, а положил нож и вилку и опроверг себя: Впрочем, я кое-что имею против мосье Визенера.

Вошел Эмиль и стал убирать со стола. Мать и сын сидели молча, пока Эмиль находился в комнате. В Рауле все бурлило. Острота оскорбления, нанесенного ему Визенером, до сих пор не ослабевала ни на минуту. Он чувствовал себя оплеванным, он ни о чем не мог думать, кроме мести. Он старался понравиться Гейдебрегу и Шпицци главным образом потому, что искал возможности отплатить Визенеру за причиненную обиду. Все время он боролся с искушением открыться матери. Не только затем, чтобы облегчить душу, но и затем, быть может, чтобы причинить зло Визенеру. Визенер любит его мать, это совершенно ясно. Иначе этот честолюбивый человек не рисковал бы своей карьерой, продолжая посещать улицу Ферм после той гнусной статьи. Было бы великолепной местью, если бы он, Рауль, мог уговорить ее порвать с Визенером. Но он опасался, что не добьется своего, а этой напрасной борьбой лишь ухудшит свои отношения с матерью.

Все это пронеслось в его мозгу, пока Эмиль менял тарелки. Наконец Эмиль вышел.

— Да, — сказал Рауль, — я кое-что имею против мосье Визенера. У меня с ним было объяснение по поводу этой глупой статьи в эмигрантской газете. Он видел перед собой стофранковые бумажки, которые он швырнул Визенеру, он слышал постыдные речи Визенера, ощущал пощечину. Этот обычно такой сдержанный мальчик нервно тыкал вилкой в скатерть. — Мосье Визенер, продолжал он, не глядя на мать, — между прочим, сказал: «А где написано и кто вам сказал, что я ваш отец?» — Он искоса бегло посмотрел на мать — она побледнела, он испугался и одновременно обрадовался. Быстро, по-светски обходя неприятное, он прибавил: — Было довольно противно. Оттого-то я тебе ничего и не говорил, да и теперь жалею, что сказал. Такие дела мужчины должны сами улаживать между собой.

Обычно ясный голос Леа прозвучал глухо, когда она ответила:

— Тут явное недоразумение, ты, очевидно, плохо понял Эриха.

Рауль обратил внимание на то, что она сказала «Эрих»; обычно она называла его мосье Визенер, изредка — папа. Она взволнована, это ясно. Он правильно сделал, что сказал ей; но рассказать ей больше, рассказать о том, как он сам кричал, он уже не решался.

— Хорошо, — ответил он только, и ему удалось кончить разговор в милом и вежливом тоне, — пусть будет так, давай считать это недоразумением. Но теперь ты поймешь меня, дорогая, если я предпочитаю не обедать с мосье Визенером за одним столом.

Позже, лежа в темной комнате, одна на своей постели, Леа мучительно думала. Что это нашло на Эриха? Почему он сказал Раулю такую вещь? Неужели он так отравлен бессмысленными теориями нацистов? Иногда и умный человек не может уберечься от яда изуверских взглядов, если он все время соприкасается с ними.

До чего сложен и труден этот мир и это общество. И как просто было бы все, не будь ее дед евреем. Она почти испугалась, когда поймала себя на этой мысли. Видимо, и ее заразило это безумие? Она никогда не любила заглядывать в себя и ковыряться в себе, она жила в ладу с собой и была благодарна, что она такая, как есть. Что же это за позорная трусость, почему она вдруг захотела избавиться от своего происхождения и от самой себя?

Тьфу, тьфу, тьфу. Ну, а Эрих? Рауль, конечно, правильно его понял, тут нет никакого недоразумения, Эрих действительно сказал ему эту дикую фразу. Но почему он ее сказал? Он считает это позором? Он смеет считать позором то, что в сыне его течет капля еврейской крови?

Этого она не может молча проглотить. Этого — нет. Многовато свалилось на нее сегодня: непонятные слова Гейдебрега, непонятные слова, сказанные Эрихом Раулю. Она не справится со всем этим одна, нет, не справится. Нельзя больше уклоняться от объяснения с Эрихом. Она ненавидит сцены, она боится сцен, но откладывать разговор с Эрихом больше нельзя.

Однако, когда дело доходит до разговора, она ведет себя на редкость неловко. Берет сразу фальшивую ноту, начинает с вялой, натянутой шутки. Ее галерея картин современных немецких художников в ближайшее время, вероятно, пополнится. Визенер смотрит на нее непонимающими глазами. Он, разумеется, мгновенно соображает, о чем речь, понимает, что Леа все-таки слышала слова Гейдебрега и правильно их истолковала. Но Визенер всегда отличался умением прикидываться наивным. Ей приходится поэтому продолжать, и она довольно беспомощно повторяет роковые вопросы: «Есть новости из Африки?» и «Как обстоит с крупной охотой?» Он, конечно, все еще ничего не понимает, он великолепно разыгрывает это непонимание, ей приходится изложить все ее соображения с начала до конца. Но он продолжает недоумевать, он ничего не помнит, и когда Леа напрямик спрашивает его, не о «ПН» ли шла речь, он нагло и решительно отрицает.